Владимир Мединский - Стена

Дедюшин, вспыхнув, вскочил с колен.

— Трус? Ваше величество, вы сами видите, я всего за день сделал для вас больше, чем ваш человек за два года!.. Вернее говоря — ваши люди, Зобов ведь был не один, так? И что же? Когда у него не вышло с пороховыми погребами, он тут же и отступился. Поручи вы это мне, я бы справился!

— Возможно, — Сигизмунд едва сумел скрыть брезгливую гримасу. — Но я сам приказал больше не трогать погреба: мы израсходовали здесь столько пороха, что нам его уже не хватает. Однако о чем мы спорим… да и как вообще ты смеешь спорить со своим королем, Дедюшко? Если я сказал, что ты будешь во главе отряда, то и будешь! Это великая честь, так, пан Новодворский? — король насмешливо обернулся. — Кстати, вы, кавалер, тоже пойдете на штурм в передовом отряде… вместе с паном Дедюшко. Рядом с нашим русским героем всегда должен быть надежный польский офицер, согласны?

Андрей поклонился.

Новодворский вздохнул: будь прокляты эти арабские шахматы во веки веков! Сигизмунд довольно улыбнулся.

— Отлично. Значит, завтра все решится. И даю слово короля: когда я возьму этот проклятый город, никого в нем не пощажу! Проклятые еретики будут вырезаны все, до последнего человека! Тебе, Дедюшко, ведь никого там не жаль? Если хочешь для кого-то испросить пощады, то говори сейчас: ради тебя я готов проявить милосердие.

— Нет, — тихо ответил Андрей. — Теперь мне там жалеть некого.

— Отчего, отче, он это сделал? Отчего? Золото там какое-то… Из-за него душу свою губить?!

Санька присел на ступенях рядом с отшельником Савватием. Лестница вела на Соборную горку. Они ждали, когда начнется служба, чтобы в числе первых быть возле алтаря и в числе первых подойти к причастию. Оба понимали, что могут не успеть: если поляки пойдут на приступ, придется отправиться на Стену, не приняв Святых Даров. [121] Хлеб и вино, которые во время литургии превращаются в кровь и тело Христово, которыми причащаются верующие (таинство Евхаристии).

Раннюю литургию владыка в этот день перенес на час раньше, именно потому, что причастники иначе могли не успеть к Чаше. Ну что же — в конце концов, они пойдут сражаться, просто получив благословение. Прихожане, что заполнят храм, расступятся и пропустят воинов.

Как обычно, перед рассветом умолкли птицы. В городе птиц совсем не осталось: поймали силками и съели. Но за Стеной в кустах у Днепра ночами разливались соловьи.

— Отчего, спрашиваешь, Андрей крысой стал? — отец Савватий положил руку на плечо Саньке и, наклонясь, заглянул ему в глаза.

— Ну, те двое, что самыми первыми перебежали? У которых отец потом со стены кинулся? Они — ясно, что просто со страху. Голову потеряли. А он-то! Нешто душа не дороже золота?

Старик покачал головой.

— Так ведь он, Александр, думает, что в Бога не верит! И в душу не верит. На самом-то деле душа всегда знает, Кто ее нам дал. Вот она и мешает ему. Вот он и продал ее лукавому. Думал, что тогда мешать перестанет.

— Как же можно в Бога не верить?

— Да так вот, — грустно улыбнулся Савватий. — Это тогда случается, когда человек начинает думать, будто он всех умнее, будто все уже знает и все понимает. Книжек начитается — а их много нынче развелось, как станки печатные придумали. Всякие есть книжки — знаю, как иные из них искушают. Внушают нам, сирым и убогим, что мы, люди, творенья самые мудрые и великие. А ведь кто мы есть? Дети малые. Когда человек запрет Бога преступил да раньше положенного вкусил от Древа познания, он же еще и самой крошечки знаний не обрел! А куда ж великое познавать, коли малого не ведаешь? Утратил человек Рай, в мир попав сущим младенцем. А младенец, если его отец либо мать за ручонку не держат да по дорожке не ведут, много ли пройдет? Господь — наш Отец. Церковь — наша мать. Вот они нас и оберегают, и ведут среди буйного мира, помогая свою дорожку найти. Ну, а как бес искусит? А бес-то знает, кто на что попадется. Чаще всего на гордыню ловит: ты, мол, самый умный, самый лучший. На вот, книжку почитай, еще умнее станешь. Хватит Церкви слушаться: попы — толоконные лбы, они всего только люди, сами не умней нашего. И среди них тоже грешников много! Разве не так? Так! Человек-то, дитя малое, судит по себе: раз в Церкви нестроения есть, раз попы — такие же грешники, так, стало быть, чего нам ее слушаться? Ума ведь нет, чтоб понять: если у матери от работы руки загрубели, одежонка поизносилась, на лице морщины появились, так она все равно тебе, дураку, мать, никто ее не заменит. И того, что она тебе дать может, ни в каких книжках не вычитаешь. А Отец как же? А Отца, учат те книжки, вообще, может статься, нету! Кто Его видал? Ты видал? А сосед твой? Ну так и к чему в Него верить?.. Еще рассказывают, что в иных землях по-иному верят, и там тоже свои чудеса творятся, тоже великие мудрецы есть, хоть и не христианские. А может, лучше верить, как там? Как выгоднее ?

— Но нет же истины, кроме как во Христе! — едва ли не с гневом воскликнул Санька.

— То-то. Это ты знаешь, потому что душа у тебя не замутнена, не замарана. Ты не себя превыше ставишь, а Бога. Господь сказал: «Будьте как дети».

— Значит, если я вырасту?..

Санька спросил с таким испугом, что инок улыбнулся.

— Да нет. Он же не сказал: «Будьте детьми», Он сказал: «как дети». То есть, и взрослый может душу сохранить, чистой оставить.

— А книжек, стало быть, читать нельзя?

— Что ты! Наоборот, нужно. И не только святые, а многие другие. Если помнить, что писали все это люди, такие же младенцы беспомощные, как и мы. Читать, узнавать, что тебе интересно… но учиться главной истине — не у них, а у своих Отца и Матери. А то, вишь ты, решает человек сам, во что ему верить, как молиться. Думает, вот я выше всех буду, в небо взлечу! Нет, чтоб глядеть: как лоб-то не разбить, как в бездну не рухнуть.

Санька не понял и половины того, о чем потом рассказывал Савватий, — он понятия не имел ни о ереси жидовствующих, ни о лютеровой европской ереси. Отец Савватий повествовал о жестокой духовной брани, которую, оказывается, давно уже приходилось вести Святой Руси с тайными врагами. И война эта была столь же страшна, как и та, которую они вели сейчас с врагами явными.

— Бредут дети малые, неразумные, ищут то, что давно найдено, спотыкаются и падают. И каждый твердит: «Я всех мудрее! Я сам решу, во что верить, и как молиться. А не захочу, так и вовсе молиться не стану!» Вот и Андрей этот: ведь все у него было! Одного не удержал: любушку свою. Не по нему оказалась. Так на весь свет осерчал, а пуще всех — на Господа, в которого думает, что не верит! А бес — хвать! И взял его, будто лисица куренка. И пошло…

Вставал ранний июньский рассвет. Гулко запел колокол Мономахова Успенского собора, возвещая раннюю литургию. С разных концов потянулись, подходили люди — стрельцы и ополченцы. Все шли с оружием, но аккуратно складывали его у подножия Соборной горки и, крестясь, поднимались к храму.