Игорь Лощилов - Батарея держит редут

Теплая волна радости захлестнула Болдина.

Действующий корпус спешным порядком двинулся к Елизаветполю. На марше Паскевич перемещался от колонны к колонне, чтобы познакомиться с войсками и их командирами. Увиденное вызывало резкое недовольство. Людей кормили дурно, запасы продовольствия отсутствовали, лазаретов не было вовсе, выучки никакой, а о внешнем виде войск и говорить не приходилось. Единственное, что не подверглось нареканию, их беспримерная выносливость: при таком скверном обеспечении они покрывали без особого напряжения десятки верст по едва проходимой местности и в плохую погоду. Впрочем, для Паскевича это никак не могло служить противовесом недостаточной строевой подготовки. «Трудно представить, до какой степени не выучены войска, – написал он в очередном докладе государю. – Сами начальники считают это ненужным. Слепое повиновение им не нравится, они к этому не привыкли, но я заставлю их делать по-своему».

В это время среди местных жителей стал распространяться слух о том, что в Дилижанском ущелье копит силы Эриванский сардар. Если это так, то намерение его было очевидно: дождавшись благоприятного момента, двинуться в тыл русским войскам. Паскевич решил ускорить движение на Елизаветполь для соединения с отрядом Мадатова. Его корпус, несмотря на сильный дождь, ливший в течение суток, оставив все тяжести, кроме артельных повозок и зарядных ящиков, сделал переход в 46 верст и к вечеру 9 сентября остановился в семи верстах от Елизаветполя.

Войско было измотано стремительным маршем и нуждалось хотя бы в небольшом отдыхе. Горячая пища и несколько часов сна позволили восстановить силы, и с рассветом Паскевич отправился в лагерь Мадатова. Тот был много наслышан о царском любимце и решил оказать ему особую честь: выстроил свой отряд и встретил его под ружьем. Честь пришлась Паскевичу по душе, но придирчивый взгляд сразу заметил скверную выправку и плохой внешний вид солдат. Едва скрывая раздражение, спросил:

– Что это, князь, они у вас так износились?

– Который день то в бою, то в походе, – объяснил Мадатов, – интендантство не поспевает, вот и выходит солдату: что ни год, то рубаха, а портам и сноса нет.

Паскевич поморщился:

– Такое войско стыдно и неприятелю показать.

Тон, каким это было сказано, не оставлял сомнений в том, что Паскевич настроен не очень дружелюбно, и Мадатов гордо ответил:

– Уже показывали, ваше превосходительство, так персы со страху за речку убежали. И скоро опять покажем – Аббас-Мирза на подходе.

Паскевич заметил перемену в его тоне и строго сказал:

– Прошу вас, генерал, тотчас пожаловать ко мне со строевой запиской, заодно и обсудим, как привести ваше войско в надлежащий вид.

Мадатов ответил, не скрывая обиды, что послан сюда по личному приказу главнокомандующего и подчиняется только ему. Верно! В вышедшей перепалке Паскевич упустил из вида, что не вручил ему соответствующего распоряжения. Он сделал знак адъютанту, тот подъехал с конвертом. В нем было письмо Ермолова, в котором приказывалось Мадатову войти в состав действующего корпуса с полным подчинением генералу Паскевичу. В конце его стояло:

«Не оскорбитесь, любезный князь, что вы лишаетесь случая быть начальником отряда, когда предлежит ему назначение блистательное. Конечно, это не сделает вам удовольствия, но случай сей не последний. Употребите теперь деятельность вашу и помогайте всеми силами новому начальнику, который по незнанию свойств здешних народов будет иметь нужду в вашей опытности. Обстоятельства таковы, что мы все должны действовать единодушно».

Делать нечего, приказы следовало исполнять, и Мадатов отправился составлять строевую записку. Скоро он предстал перед новым начальником. Паскевич прочитал ему небольшое наставление и посетовал на то, что поспешность образования действующего корпуса не позволила избежать многих ошибок, которые следует исправлять тут же, на месте. Он выразил уверенность, что ему с ближайшими помощниками удастся быстро выправить положение, но для этого необходимы энергия и послушание. Сам он возьмется за сколачивание войск и их боевую подготовку. Генералу Вельяминову поручается разработка операционных планов и штабная переписка. В ведение же Мадатова передается снабжение войск и обеспечение их всем необходимым. Он добавил, что отныне Мадатов должен согласовывать все свои планы и действия с ним, а не поступать по своему усмотрению. Его назидательный тон задел Мадатова, который рассчитывал, что одержанные в последнее время победы оградят его от высокомерия и выполнения поручений, далеких от боевой деятельности. Но что делать? Участь всех военных независимо от званий и положения одна: подчиняться приказам вышестоящего начальника.

Поехал Мадатов к братьям армянам с просьбой помочь ему в обеспечении продовольствием русского войска. Те обещали, но сразу ведь ничего не делается, нужно пригнать скот с горных пастбищ да закончить уборку урожая. Для удовлетворения неотложных нужд выделили полсотни голов скота, которых должно было хватить на сутки, может быть, чуть больше. Мадатов, конечно, сокрушался, он ведь привык, чтоб было все и сразу. Однако сошлись на том, что скот будут пригонять небольшими партиями, это даже удобнее, поскольку снимает заботу войска о его содержании.

У Паскевича была отличная память, все, о чем распорядился, помнил до мелочей. Причем не только помнил, но и контролировал. Недостатка в охотниках до разных проверок у нас нет, поэтому при его штабе имелась целая армия проверяльщиков. Вскоре послал он Карганова выяснить, как начал Мадатов свою деятельность по снабжению войск, а когда тот доложил о первых поставках мяса, возмутился их малостью: если так пойдет и дальше, войско сядет на голодный паек. Но от прямого выговора Мадатову уклонился и решил выразить свое недовольство по-своему. Поручил Карганову пригнать в лагерь стадо из нескольких сотен голов – чем больше, тем лучше, – не стесняясь ни в затратах, ни в применении силы. Тот в услужливом раже начал вывертываться чуть ли не наизнанку.

Сам же Паскевич занялся тем временем строевым учением. Приказал вывести войска из лагеря и начал учить их строю: стоять в каре, потом развертываться в цепь, снова свертываться, выполнять ружейные приемы и прочие премудрости. Люди показывали плохую сноровку, растерянные командиры подавали громкие и не совсем уместные команды, отчего неразбериха еще более усиливалась.

Все это повергло Паскевича в ужас. С большим трудом он удерживался, чтобы не выразить его прилюдно, и дал волю только вечером в узком кругу из своих доверенных лиц. Среди них был между прочим один петербургский художник, приглашенный Паскевичем для живописания его кавказского похода. Человек скромный, он обыкновенно тихо сидел в углу, не принимая участия в разговоре, и правда – в его руках был иной способ выражения мыслей. Когда гости Паскевича намеривались распрощаться, он вручил графу рисунок, навеянный его рассказами о сегодняшнем строевом учении. На нем был изображен кавказский солдат в изодранном мундире нараспашку, в синих холщовых шароварах и черкесской папахе. Подпоясан он был веревкой, на ней вместо положенной манерки – фляжки для воды – висела тыква того же назначения, а обут был в лапти, в которые заправлены дырявые онучи.