Вильгельм Йозеф Блос - История французской революции. От первых дней до Директории [litres]

Пока же все утопало в радости и блаженстве, и даже поливший вдруг дождь не расстроил праздничного настроения. Мокрые от дождя танцевали здесь опьяненные праздником свободы французы. В городе было устроено много народных празднеств, продолжавшихся до глубокой ночи, а на том месте, где год тому назад стояла Бастилия, на развалинах страшной крепости можно было прочесть надпись: «Танцы».

Объединенные вернулись на родину, и Франция казалась счастливой в своей твердой надежде на обещанную конституцию, которой король и народ уже наперед присягнули. Но все это только казалось. Праздник объединения обнаружил только, как легко могло бы устроиться мудрое правительство, хотя бы при слабом желании, с французами, которые тогда совершенно искренне стояли на почве конституции.

Не успело еще улечься радостное настроение, вызванное праздником объединения, как двор, снова пошедший на помочах слабого короля, стал уже носиться с темными планами восстановления абсолютной королевской власти. Приверженцы старого порядка не могли приучить себя к мысли, что отныне народ станет руководящим фактором в жизни французского государства. Употребляя всевозможные средства для уничтожения народного суверенитета, они достигли прямо противоположных результатов и низвергли монархию.

В славные эпохи, когда разыгрываются великие и решительные битвы, расплачиваться за них всегда приходится народу. Не только кровь свою приходится ему проливать: ему приходится терпеливо ждать, голодать, переносить всякого рода лишения, когда политическое возбуждение становится столь сильно, что обычные дела, необходимые для удовлетворения общественных потребностей, останавливаются. Когда в такое бурное время производство жизненных припасов и обращение товаров становятся неправильными и недостаточными, то особенно сильно и прежде всех это должна почувствовать рабочая масса. Когда разыгрывалась бурная борьба революции за свободу, французский народ, в особенности парижское население, должно было переносить самые ужасные лишения. Если, с одной стороны, эти лишения были стимулом, не перестававшим толкать массу на новые битвы за лучшие порядки, то, с другой стороны, нельзя не удивляться тому героизму, с которым народ переносил эти лишения.

Вследствие непрекращающихся беспорядков в провинции и расстройства на продовольственном рынке под влиянием политических событий, прокормить город Париж вскоре стало делом очень затруднительным. Были и такие легковерные, которые думали, что достаточно королевской фамилии вернуться из Версаля в Париж, и голод в Париже прекратится, но скоро они поняли, что ошиблись; голод и дороговизна не прекращались и зимою 1789/90 года. Как это часто бывает в таких случаях, торговцы хлебом стали «хлебными ростовщиками»; с бессердечностью они не выпускали хлеба на рынок, чтобы в подходящий момент продать его по достаточно высокой цене. Озлобление народа против хлебных ростовщиков и скупщиков было страшно велико, так что легко понять, что не обходилось без эксцессов и что некоторые хлебные ростовщики и повышатели хлебных цен пали жертвами народной ярости. Так было 21 октября с булочником по имени Франсуа, после чего в Париже было объявлено осадное положение, а муниципалитет получил право при возникновении беспорядков, в случае неисполнения предложения толпе разойтись, употребить в дело оружие. Предводительствуемая Лафайетом и Бадьи, почтенная буржуазия показала теперь, что, достигнув при помощи народа политической власти, она тоже уже не знает лучшего ответа на народную нужду, чем прежняя королевская власть, именно – порох и свинец. Народ проявил действительно много духовной силы, когда он, голодный, мог воодушевиться конституцией и ее гражданской свободой. В то время, как скупщики жизненных припасов получали колоссальные барыши, в предместьях царила ужасная нужда, так что, например, в одном Сент-Антуанском предместье богатый пивовар Сантерр, вождь демократии предместий, роздал голодающему населению на 150 000 франков жизненных припасов.

Безработица роста, и, чтобы дать заработок громадному количеству людей, бродивших в Париже без дела, были предприняты земляные работы: но и земляных работ не хватало на всех. Национальное собрание, перед которым депутат Малуэ обрисовал нужду рабочих, не знало, что делать. С тем большею ревностью руководимая Лафайетом и Бальи муниципальная власть преследовала предполагаемых и действительных подстрекателей к беспорядкам; национальная же гвардия, состоявшая из почтенной буржуазии, находила особое удовольствие в исполнении таких поручений. Этой созданной для зашиты народа гвардии суждено было стать орудием его угнетения.

Демократическая печать сильно нападала на муниципалитет. Лустало называл его следственный комитет буржуазной инквизицией. Но среди журналистов, отстаивавших тогда интересы неимущей массы, заметнее всех был Жан-Поль Марат. Смелое и грозное перо этого литератора начало даже пугать почтенную буржуазию. Так как он должен был скрываться от преследований Лафайета и так как его невозможно было схватить, то вначале эту личность считали фиктивной. Врач по профессии, швейцарец Марат поселился в Париже после жизни полной приключений, и в самое последнее время был ветеринаром у графа д’Артуа. Когда началась революция, он всей душой отдался ей. Он стал представителем пролетариата, и всплывшая во время революции буржуазия вполне инстинктивно ненавидела его. Этим объясняется, что клевета не переставала преследовать его имя и что влияние его всегда преувеличивали. Марат много мыслил и писал по философским, естественно-историческим и юридическим вопросам. Цеховые ученые ненавидели его за его свободные воззрения, и даже Вольтер нападал на него, но зато он мог хвастать тем, что заслужил признание великого Франклина. Он был озлобленный человек и «чуждался товарищества», как говорил Дантон. Но это был единственный человек, заступавшийся в своей газете за интересы пролетариата, и он вовсе не был таким варваром, каким хотели представить его враги. Но грубейшая ложь, которую распространили о нем и которую еще и теперь повторяют, это то, что он потребовал казни 270 000 человек.

Он обрушивался на муниципалитет и на грубость полиции. Он высмеивал комическое тщеславие и важничание национальной гвардии, называя ее буржуазной милицией и требуя демократического преобразования муниципалитета. Право на существование он объявил первым среди прав человека. Наиболее острые же стрелы свои Марат направил против Лафайета и страшно озлобил этого необычайно тщеславного «героя двух частей света». Дело дошло до того, что Лафайет в январе 1790 года выступил с 4-тысячным отрядом национальной гвардии для того, чтобы схватить Марата; но Марат, неузнанный, ускользнул от национальной гвардии и на время скрылся из Парижа.