Елена Первушина - Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Жизнь Маяковского до встречи с Лилей гораздо более пестрая и разнообразная. И гораздо менее счастливая.

Владимир Владимирович родился в Грузии 7 июля 1893 года, на два года позже Лили, в селе Багдади Кутаисской губернии. Мы уже знаем, что он рано потерял отца – тот был лесничим, много раз рисковал жизнью, совершая обходы по ночам в горах, а умер из-за нелепой случайности и отсутствия антисептиков.

Мать поэта, Александра Алексеевна, дочь офицера. Старшая сестра Маяковского Людмила вспоминает о ней: «Мама худая, хрупкая, болезненная. С хрупкой комплекцией матери так странно не вяжется огромная воля и выдержка… Своим характером и внутренним тактом мама нейтрализовала вспыльчивость, горячность отца, его смены настроений и тем создавала самые благоприятные условия для общей семейной жизни и для воспитания детей. За всю жизнь мы, дети, ни разу не слыхали не только ругани, но даже резкого, повышенного тона».

В.К. Маяковский и А.А. Маяковская

А Евгений Евтушенко, знавший Александру Алексеевну уже в конце ее жизни, посвятит ей такие строки:

А вот какой запомнила ее Вероника Полонская: «Я увидела маленькую старушку в черном шарфике на голове, и было как-то странно видеть их рядом – такою маленькой она казалась рядом со своим громадным сыном. Глаза – выражение глаз – у нее было очень похожее на Владимира Владимировича. Тот же проницательный, молодой взгляд».

Матери было суждено пережить Владимира Владимировича более чем на 20 лет.

До Володи в семье родились две девочки – Людмила (1884) и Ольга (1890).

Людмила вспоминает: «Условия жизни в Багдадах были трудные. В доме приходилось вести большое хозяйство, женщину-работницу трудно было найти, на Кавказе невозможно, а потому всю домашнюю работу приходилось делать маме. У нас почти не было нянь, не говоря о боннах и гувернантках. С утра и до вечера мы жили в трудовой, полной забот обстановке».

Но отец и мать живо интересовались культурной жизнью столиц, выписывали много книг и журналов на самые разные темы, и эти книги и журналы оказывали большое влияние на детей. Позже люди, знавшие эту семью, писали о необыкновенно дружных, искренних отношениях между матерью и детьми, между сестрами и братом, писали о том, что «это была монолитная, действительно крепко спаянная семья».

Маяковский рассказывает о своих первых впечатлениях в автобиографии: «Первый дом, воспоминаемый отчетливо. Два этажа. Верхний – наш. Нижний – винный заводик. Раз в году – арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Все это территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов – накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше». (В автобиографии эта запись озаглавлена «Корни романтизма».)

Семья Маяковского. Слева направо: сидят О.В., В.В., А.А.; стоят Л.В. и В.К. Маяковские. Кутаиси. 1905 г.

Первое воспоминание о самом себе у Маяковского, как и у многих детей, связано с конфузом. Отец выписывал журнал «Родина», мальчик знал, что к журналу должно быть еще и юмористическое приложение и очень ждал его. «„Родина“ пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: „Как смешно! Дядя с тетей целуются“. Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось – раньше смеялись только надо мной».

Научившись читать (учительницами были мать и сестры), Володя начал целыми днями пропадать в саду с книгой и стаей «друзей-собак», которые, как пишет Людмила «любовно охраняли его». Первая книга Клавдии Лукашевич «Птичница Агафья» – несколько слащавая повесть про крестьянку Агафью, которая всю свою жизнь прослужила птичницей, потратила все свои сбережения на то, чтобы обогреть и прокормить цыплят холодной зимой, безжалостно изгнана неблагодарными хозяевами. И только одна из куриц – Чернушка – ее пожалела! Но конец истории был счастливым: у новой нерадивой птичницы погибло много птицы, и благоразумные хозяева позволили старой Агафье вернуться к работе. Счастью Агафьи не было предела: «– Господи! Услышал Ты мою грешную молитву… Сударь мой, Семен Петрович, спасибо тебе на добром слове. Я ведь душевно птицу-то жалею… Что и говорить, всю жизнь около нее… Вот мне радость какая! Теперь и умру спокойно… – старуха плакала, радовалась, суетилась, разговаривала. Достала она свой заветный узелок и пошла вслед за Семеном Петровичем, пошла опять в свою каморку, чтобы среди милых сердцу, среди любимого дела дожить свой век». Не удивительно, что этот слезливый холуйский восторг был неприятен мальчику, привыкшему к вольной жизни.

«Если б мне в то время попалось несколько таких книг – бросил бы читать совсем, – пишет Маяковский. – К счастью, вторая – „Дон-Кихот“. Вот это книга! Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее». Вряд ли мальчик так вдохновился бы двухтомным изданием романа Сервантеса, полным философских рассуждений рыцаря и иронии понятной только взрослым. Но, к счастью, в XIX веке в России вышло не менее семидесяти переделок и пересказов для детей, превращавших сатиру в приключенческий роман. Любовь к «Дон-Кихоту» Маяковский сохранил на всю жизнь, а вот «Гамлет» оставил его равнодушным.

«А по вечерам, наоборот, он лежал на спине и рассматривал звездное небо, изучая созвездия по карте, которая прилагалась, кажется, к журналу „Вокруг света“», – вспоминала Людмила.

Семилетнего мальчика отец стал брать на верховые объезды лесничества. «Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе…» Тот же восторг, который испытывал Есенин, глядя на огни Нью-Йорка.

В 1900 году Володя переехал с матерью из Багдади в Кутаис, где поступил в гимназию. Правда, на вступительных экзаменах он чуть не срезался. «Но священник спросил – что такое „око“. Я ответил: „Три фунта“ (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что „око“ – это „глаз“ по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу – все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм».