Елена Первушина - Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Недовольны остались также рецензенты.

«Рабочая газета» писала: «В мечту Маяковского поверить нельзя, потому что он сам не верит в нее. Его „машина времени“ и „фосфорическая женщина“ трескучая и холодная болтовня. А его издевательское отношение к нашей действительности, в которой он не видит никого, кроме безграмотных болтунов, самовлюбленных бюрократов и примазавшихся, весьма показательно. В его пьесе нет ни одного человека, на котором мог бы отдохнуть глаз. Выведенные им рабочие совершенно нежизненные фигуры и говорят на тяжелом и замысловатом языке самого Маяковского. В общем – утомительный, запутанный спектакль, который может быть интересным только для небольшой группы литературных лакомок. Рабочему зрителю такая баня вряд ли придется по вкусу».

«Комсомольская правда»: «Продукция у Маяковского на этот раз вышла действительно плохая, и удивительно, как это случилось, что театр им. Мейерхольда польстился на эту продукцию… Простую тему В. Маяковский запутал до чрезвычайности, и нам кажется, что эта путаница у него получилась потому, что он припустил в пьесу чересчур много туману… Маяковский показывает чудовищных бюрократов и в то же время не указывает, как с ними бороться… Надо прямо сказать, что пьеса вышла плохая и поставлена она у Мейерхольда напрасно».

«Наша газета»: «Газеты пестрят примерами бюрократического головотяпства, а Маяковский со значительной миной, густым „значительным“ басом докладывает о мелочах бюрократизма, как бы исчерпывая этим сущность понятия „бюрократизм“… Пьеса для наших дней звучит несерьезно. Спектакль не может в силу своей запутанности, примитивности, прикрывающихся маской „значительности“, дать правильную зарядку зрителю».

«Рабочий и искусство»: «Недостаток пьесы в том, что как бюрократизм, так и борьба против него лишены конкретного классового содержания…».

«Рабочий и театр»: «В дни коренного пересмотра драматургических традиций, в дни роста большой социальной драмы „Баня“ Маяковского не может восприниматься иначе, как запоздалая демонстрация агитки, прозевавшей „ход времени“».

Еще одна премьера «Бани» в постановке Павла Карловича Вейсбрей состоялась 17 марта в филиале Ленинградского Большого драматического театра. Маяковский писал Лиле Брик: «Зрители до смешного поделились – одни говорят: никогда так не скучали; другие: никогда так не веселились. Что будут говорить и писать дальше – неведомо». Критики снова бранят пьесы за „поверхностную разработку темы борьбы с бюрократизмом“, за „абстрактность и схематичность персонажей пьесы“, за „ходульность персонажей“ (за исключением почему-то „комсомольца Велосипедкина“, видимо, он чем-то критику приглянулся)».

Выступая на диспуте в Доме печати Маяковский говорил: «Последнее время стало складываться мнение, что я общепризнанный талант, и я рад, что „Баня“ это мнение разбивает. Выходя на театр, я вытираю, конечно, в переносном смысле говоря, плевки со своего могучего чела… Основной интерес этого спектакля заключается не в психоложестве, а в разрешении революционных проблем… Мы всегда говорили, что идеи, выдвигаемые Советским Союзом, являются передовыми идеями. В области драматургии мы являемся ведущим театром. На этом пути мы делаем десятки и сотни ошибок, но эти ошибки нам важнее успехов старого адюльтерного театра».

Четвертого апреля 1930 года Маяковский внес пай в жилищно-строительный кооператив им. Красина. 14 апреля в 10 часов 15 минут он застрелился.

Накануне он сильно поссорился с Вероникой, требовал, чтобы она немедленно ушла от мужа. Ссора произошла в публичном месте, в гостях, и они долго писали друг другу записки, в блокноте, чтобы «не выносить сор из избы». Но всем, конечно, и так было понятно, что они ссорятся, и вообще вся эта история становилась все более и более публичной, что, разумеется, невыносимо и мучительно и для Норы, и для Владимира, но остановиться они уже не могли.

Нора вспоминает: «Много было написано обидного, много оскорбляли друг друга, оскорбляли глупо, досадно, ненужно». Потом они все же уходят в другую комнату. Маяковский показывает Норе револьвер, угрожает самоубийством. «…Я поняла, что передо мною несчастный, совсем больной человек, который может вот тут сейчас наделать страшных глупостей, что Маяковский может устроить ненужный скандал, вести себя недостойно самого себя, быть смешным в глазах этого случайного для него общества. Конечно, я боялась и за себя (и перед Яншиным, и перед собравшимися здесь людьми), боялась этой жалкой, унизительной роли, в которую поставил бы меня Владимир Владимирович, огласив публично перед Яншиным наши с ним отношения». Они договорились встретиться в квартире на Лубянке на следующий день.

«Я сказала, что у меня в 10-12; репетиция с Немировичем-Данченко очень важная, что я не могу опоздать ни на минуту.

Приехали на Лубянку, и он велел такси ждать.

Его очень расстроило, что я опять тороплюсь. Он стал нервничать, сказал:

– Опять этот театр! Я ненавижу его, брось его к чертям! Я не могу так больше, я не пущу тебя на репетицию и вообще не выпущу из этой комнаты!

Он запер дверь и положил ключ в карман. Он был так взволнован, что не заметил, что не снял пальто и шляпу.

Я сидела на диване. Он сел около меня на пол и плакал. Я сняла с него пальто и шляпу, гладила его по голове, старалась всячески успокоить.

Раздался стук в дверь – это книгоноша принес Владимиру Владимировичу книги (собрание сочинений Ленина). Книгоноша, очевидно, увидев, в какую минуту он пришел, свалил книги на тахту и убежал.

Владимир Владимирович быстро заходил по комнате. Почти бегал. Требовал, чтобы я с этой же минуты, без всяких объяснений с Яншиным, осталась с ним здесь, в этой комнате. Ждать квартиры – нелепость, говорил он. Я должна бросить театр немедленно же. Сегодня на репетицию мне идти не нужно. Он сам зайдет в театр и скажет, что я больше не приду. Театр не погибнет от моего отсутствия. И с Яншиным он объяснится сам, а меня больше к нему не пустит.

Вот он сейчас запрет меня в этой комнате, а сам отправится в театр, потом купит все, что мне нужно для жизни здесь. Я буду иметь все решительно, что имела дома. Я не должна пугаться ухода из театра. Он своим отношением заставит меня забыть театр. Вся моя жизнь, начиная от самых серьезных сторон ее и кончая складкой на чулке, будет для него предметом неустанного внимания.

Пусть меня не пугает разница лет: ведь может же он быть молодым, веселым. Он понимает – то, что было вчера, – отвратительно. Но больше это не повторится никогда. Вчера мы оба вели себя глупо, пошло, недостойно.

Он был безобразно груб и сегодня сам себе мерзок за это. Но об этом мы не будем вспоминать. Вот так, как будто ничего не было. Он уничтожил уже листки записной книжки, на которых шла вчерашняя переписка, наполненная взаимными оскорблениями.