Виктория Финли - Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры

По словам Бардона, эти люди совершили удивительный акт великодушия, рисуя свои сновидения – представление их многослойной системы знаний – на стенах здания, построенного белыми пришельцами. «Но мало кто по-настоящему оценил это. Никому не было дела до того, что они делают». В те дни Бардон часто шутил, что с помощью промышленного клея, которым он покрыл цветные рисунки, «сон медового муравья» продлится тысячу лет. Но этого не произошло, рисунок просуществовал только до 1974 года, когда рабочие по чьему-то приказу закрасили его акриловыми красками. Если бы рисунок сохранился до наших дней, то был бы одним из величайших произведений искусства Австралии.

«Медовый муравей» был только началом. Несколько человек, например, старый Мик Тьякамарра, Клиффорд Поссум Тьяпальтьярри или Каапа Тьямпитьинпа, чьи имена сейчас широко известны в мире искусства аборигенов, начали создавать свои полотна в переоборудованном хранилище, которое они оформили как пещеру. Бардон отвез их работы в Алис-Спрингс (расположенный примерно в двухстах пятидесяти километрах к востоку от Папуньи) и, ко всеобщему удивлению, вернулся с солидной суммой денег. Внезапно все как взбесились из-за материалов. Ящики, в которых хранились апельсины для школьных каникул, разбирали сразу же, как только их опустошали, и использовали в качестве основ для картин. «Люди рисовали на спичечных коробках, обломках досок, на всем, что попадало под руку», – рассказывал Бардон, который помнил, как однажды даже использовал зубную пасту в качестве грунтовки деревянных досок, потому что все другие материалы у него кончились. Он израсходовал значительные запасы школьных красок для плакатов, а затем заказал еще. «Особенно им понравилась ярко-оранжевая краска, – сказал Бардон. – Они говорили, что она имеет цвет земли, цвет охряных ям».

Его первой мыслью было продолжить традицию живописи охрой или красками, напоминающими охру, но однажды знакомые художники из Анматьирры взяли его с собой в поездку на шахту в горах Макдоннелл к северу от Папуньи. Она называется Глен Хелен, берега речного русла сложены из пластов желтой и белой краски, представляющих собой геологическую историю протяженностью семьсот миллионов лет. «Я думал, мы привезем целые грузовики этого добра, наполним большие котлы клеем и сможем окрасить красной охрой весь город». Но художники, хотя и знали об этой великолепной природной коробке с красками, предпочитали использовать нетрадиционные материалы для живописи, возможно, потому, что на холсте они смотрелись ярче, ими было легче работать или их легче найти, однако, возможно, еще и потому, что легче было демонстрировать сновидения посторонним, если сами материалы не были священными, а только копировали священные цвета, как будто были их отражением. То есть, по их ощущениям, при смене краски рисунки начали терять то, что делало их опасными и мощными. Это был также чрезвычайно практичный выбор: как я видела в случае с Кэтрин и Грини Первис, большая часть работы делается вне дома. Преимущество красок на акриловой основе заключается в том, что они быстро сохнут. Охра же, смешанная с льняным маслом, будет испорчена красным песком задолго до высыхания.

История Папуньи (возникшее там художественное движение получило название «Папунья Тула», где «Тула» означает место встречи родных или двоюродных братьев и сестер) на первый взгляд кажется простой и трогательной историей успеха, которого удалось добиться, несмотря на все трудности. Свободные от власти, даже от давления охры, картины стали для этих обездоленных людей способом действовать в новой среде; при этом они сами по себе были необычайно трогательными произведениями искусства. Но история Бардона, частично рассказанная им в его книге 1991 года «Папунья Тула: искусство Западной пустыни», многослойна, и те слои, что лежат под лаковой сверкающей поверхностью, намного темнее и сложнее.

Начало было захватывающее – он продавал картины в Алис-Спрингс, привозил деньги – а позже и машины – и передавал их художникам. Но через несколько месяцев дела пошли плохо. Все закончилось одной ужасной ночью, которую Бардон никогда не забудет и о которой до сих пор не может рассказывать. Белые администраторы начали возмущаться, что их «лишенные собственности люди» стали иметь собственность. Картины внезапно обрели ценность, а как сказал Бардон, «аборигены должны были избавиться от всего, что имело определенную рыночную ценность. Это такое место». Постоянно угрожали тем, что Каапа Тямпитджимпа, один из лучших художников и уважаемый человек в сообществе, будет депортирован из Папуньи. «Они начали бороться со мной, я не могу воспринимать это как-то иначе». Но Бардон продолжал продавать картины, он возвращался, привозя все большие суммы наличных для художников. Он начал давать уроки вождения на взлетно-посадочной полосе, хотя, по его словам, полиция отговаривала аборигенов от получения водительских прав, и никто не получил их за все то время, пока он был там.

А затем последовали новые угрозы, суперинтендант сказал Бардону, что картины принадлежат «правительственным аборигенам» и, следовательно, являются «правительственными картинами». Однажды, когда Бардона не было в поселке, к художникам зашел администратор и сказал, что из партии картин стоимостью семьсот долларов, оставленных в Алис-Спрингс, им причитается всего двадцать один доллар, а остальные вычтены как расходы. Когда Бардон вернулся, не зная о распространенной лжи, он почувствовал, что его избегают как белые, так и черные: «я не мог оказаться в большей изоляции, даже если бы в одиночку отправился на Южный полюс. У меня даже не было компании пингвинов».

То, как он описывает конец своего пребывания в Папунье, похоже на дурной сон: он заболел, аборигены перестали ему доверять и однажды даже скандировали возле школы «Деньги, деньги, деньги» на своем родном языке – в знак протеста против того, что они считали вероломством со стороны Бардона. Казалось, писал он позже [45] Бардон, Papunya Tula: Art of the Western Desert, с. 45. , что он становится совершенно отделенным от художников и в некотором смысле даже от самого себя. «Из своего окна я видел странные и задумчивые черные лица людей, снующих туда-сюда по тропинкам, заросшим спинифексом. Я видел кого-то, кого считал одним из своих художников, а потом этот кто-то уходил». Бардон понимал, что все кончено, но на самом деле все закончилось однажды поздно ночью, когда несколько человек постучали в его дверь, требуя поговорить с ними.

То, что произошло в ту ночь под Южным Крестом в буше, так потрясло Бардона, что он в отчаянии и спешке покинул Папунью; через несколько дней у него случился нервный срыв, и его положили в больницу. Тридцать лет спустя Бардон полностью оправился, но все еще чувствовал боль. «Есть вещи, о которых нельзя говорить, поэтому я тоже не могу рассказать о произошедшем, – сказал Бардон, когда мы сидели на веранде и смотрели на его сад. – Хватит», – добавил он. И мы остановились; заглядывать дальше под одеяло, укрывающее чужие секреты, было бы неправильно.