Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Если бы величайшие министры и дипломаты прошлого, все еще служившие примером для руководителей министерств иностранных дел их стран, – скажем, Талейран или Бисмарк – поднялись из могил, чтобы взглянуть на Первую мировую войну, они, безусловно, задались бы вопросом: почему здравомыслящие политики не попытались остановить эту кровавую бойню при помощи компромиссных решений до того, как она разрушила карту мира 1914 года? Мы тоже вправе задать этот вопрос. Никогда еще войны, не преследовавшие ни революционных, ни идеологических целей, не велись с такой беспощадностью до полного истребления и истощения. Но в 1914 году камнем преткновения была отнюдь не идеология. Она, разумеется, разделяла воюющие стороны, но лишь в той степени, в которой мобилизация общественного мнения является одним из средств ведения войны, подчеркивая ту или иную угрозу признанным национальным ценностям, например опасность русского варварства для немецкой культуры, неприятие французской и британской демократиями германского абсолютизма и т. д. Более того, даже за пределами России и Австро-Венгрии находились политики, предлагавшие компромиссные решения и пытавшиеся оказывать воздействие на союзников тем упорнее, чем ближе становилось поражение. Почему же главные противоборствующие державы вели Первую мировую войну как игру на вылет, которую можно было лишь полностью выиграть или полностью проиграть?

Причина заключалась в том, что цели этой войны, в отличие от предыдущих, которые, как правило, преследовали узкие и вполне определенные задачи, были ничем не ограничены. В “век империи” политика и экономика слились воедино. Международная политическая конкуренция возникла благодаря экономическому росту и соревнованию, и ее характерной чертой было то, что она не знала границ. “Естественные границы” Standard Oil , Германского банка или алмазной корпорации De Beers находились на краю вселенной, или, вернее, в пределах возможностей их экспансии (Hobsbawm, 1987, р. 318). То есть для двух главных противников, Германии и Великобритании, предела соперничеству не было: Германия стремилась занять то господствующее положение на суше и на море, которое занимала Великобритания, что автоматически перевело бы на вторые роли и без того слабевшую британскую державу. Вопрос стоял так: или – или. Для Франции тогда, как и впоследствии, ставки были менее глобальны, но не менее важны: она жаждала отплатить Германии за свой неизбежно снижающийся экономический и демографический статус. Кроме того, на повестке дня стоял вопрос, останется ли она великой державой. В случае обеих этих стран компромисс не решал проблем, он лишь давал отсрочку. Сама по себе Германия, вероятно, могла бы ждать, пока все увеличивавшиеся размеры и растущее превосходство выдвинут ее на то место, которое, как считали германские власти, принадлежит ей по праву и которое она рано или поздно все равно займет. И действительно, доминирующее положение дважды побежденной Германии, больше не претендовавшей на статус главной военной державы в Европе, в начале 1990‐х годов стало куда более убедительным, чем все притязания милитаристской Германии до 1945 года. Именно вследствие этого, как мы увидим, Англия и Франция после Второй мировой войны были вынуждены, пусть неохотно, смириться со своим переходом на вторые роли, а Федеративная Республика Германия при всей своей экономической мощи признала, что в мире после 1945 года статус монопольно господствующего государства стал ей не по силам. В 1900‐х годах, на пике эпохи империй и империализма, претензии Германии на исключительное положение в мире (“немецкий дух возродит мир”, как тогда говорили) и противодействие этому Великобритании и Франции, все еще бесспорно “великих держав” европоцентричного мира, были еще незыблемы. На бумаге, без сомнения, был возможен компромисс по тем или иным пунктам несущих печать мании величия “военных целей”, которые обе стороны сформулировали сразу же после начала войны, но на практике единственной военной целью, имевшей значение, была полная и окончательная победа, которая во Второй мировой войне стала именоваться “безоговорочной капитуляцией противника”.

Эта абсурдная и саморазрушительная цель погубила и победителей, и побежденных. Она ввергла побежденных в революцию, а победителей – в банкротство и разруху. В 1940 году Франция была захвачена меньшими по численности германскими силами с оскорбительной быстротой и легкостью и подчинилась Гитлеру без сопротивления оттого, что страна была почти смертельно обескровлена войной 1914–1918 годов. Великобритания так и не смогла стать прежней после 1918 года, поскольку подорвала свою экономику войной, которая была ей не по средствам. Более того, абсолютная победа, скрепленная навязанным карательным миром, разрушила малейшие шансы на восстановление того, что хотя бы отдаленно напоминало прежнюю стабильную буржуазную либеральную Европу, что сразу же понял экономист Джон Мейнард Кейнс. Исключив Германию из европейской экономики, нельзя было больше надеяться на стабильность в Европе. Но это было последним, что могло прийти в голову тем, кто настаивал на исключении Германии из европейского процесса.

Мирный договор, навязанный побежденным главными уцелевшими победителями (США, Великобританией, Францией, Италией), который не совсем точно называют Версальским договором [3] Формально по Версальскому договору мир был заключен только с Германией. Различные парки и загородные королевские дворцы дали названия другим мирным договорам: Сен-Жермен – с Австрией, Трианон – с Венгрией, Севр – с Турцией, Нейи – с Болгарией. , исходил из пяти главных соображений. Первоочередным фактором было крушение многих режимов в Европе и возникновение в России альтернативного революционно-большевистского режима, который стремился перевернуть миропорядок и как магнит притягивал отовсюду революционные силы (см. главу 2). Во-вторых, необходимо было установить контроль над Германией, которая чуть не разгромила в одиночку всю коалицию союзников. По вполне понятным причинам это явилось (и осталось с тех пор) главной заботой Франции. В-третьих, возникла необходимость перекроить карту Европы как с целью ослабления Германии, так и для того, чтобы заполнить огромные незанятые пространства, образовавшиеся в Европе и на Ближнем Востоке в результате одновременного крушения Российской, Австро-Венгерской и Османской империй. Главными претендентами на их наследство, по крайней мере в Европе, выступили различные националистические движения, поддерживаемые странами-победителями при условии, что те останутся антибольшевистскими. Фактически основным принципом перекраивания карты Европы стало создание национальных государств по этнически-языковому принципу. В основу этого принципа было положено “право наций на самоопределение”. Президент США Вильсон, чьи взгляды рассматривались как позиция державы, без которой война была бы проиграна, был страстным приверженцем этой веры, свойственной (сегодня, как и тогда) по большей части тем, кто далек от этнических и языковых реалий регионов, предназначенных для разделения на однородные национальные государства. Эта попытка закончилась провалом, последствия которого до сих пор можно увидеть в Европе. Национальные конфликты, раздиравшие континент в 1990‐х годах, явились отголосками тех самых версальских решений [4] Гражданская война в Югославии, сепаратистские волнения в Словакии, выход Прибалтийских республик из бывшего СССР, конфликт между Венгрией и Румынией по поводу Трансильвании, сепаратизм в Молдове (Молдавии, бывшей Бессарабии), закавказский национализм – таков неполный перечень проблем, которых не существовало до 1914 года, поскольку для этого не было причин. . Перекраивание карты Ближнего Востока шло вдоль традиционных границ империалистических владений, по обоюдному согласию Великобритании и Франции. Исключением стала Палестина, где британское правительство, во время войны стремившееся к международной еврейской поддержке, неосторожно и весьма неопределенно пообещало создать “национальный дом” для евреев. Палестинской проблеме суждено было стать еще одним кровоточащим напоминанием о последствиях Первой мировой войны.