Борис Акунин - После тяжелой продолжительной болезни. Время Николая II

Чем успешнее держава, чем шире ее границы, чем многочисленнее подвластные ей народы, тем больше противоречий между «главной» нацией и остальными. В Турции и Австро-Венгрии, где титульные этносы были в меньшинстве, национальный вопрос стоял еще острее. В начале XX века Османская империя уже разваливалась; «лоскутная» Габсбургская (23 процента австрийцев, 19 процентов венгров, все остальные — «меньшинства») тоже трещала по швам.

Ненамного лучше было и состояние российской «тюрьмы народов». Обидный термин был когда-то введен Астольфом де Кюстином, который, собственно, имел в виду все народы, обитавшие в несвободном царстве Николая I, включая и русский, но публицисты последующих времен использовали это выражение главным образом для описания национальной политики самодержавия.

Ее особенность заключалась не в том, что «великороссы» ставились в привилегированное положение сравнительно с меньшинствами. Иногда происходило прямо противоположное. Жители исконно русских областей, например, обладали меньшим объемом прав, чем население Финляндии, а русские крестьяне в девятнадцатом веке были угнетенней, чем прибалтийские или польские. Дискриминируя «чужих», государство не очень-то жаловало и «своих».

Разумеется, правильная государственная политика в многонациональной стране должна строиться на том, чтобы гражданам любого состава крови жилось одинаково хорошо. Но у царского правительства были иные приоритеты.

Главные усилия направлялись на достижение единообразия, на ассимиляцию. Для Николая I идеалом страны было нечто армейское, где все шагают строем, носят одинаковые мундиры и знают свое место в шеренге.

При Александре III, во многом вернувшемся к методам деда, этот курс был воскрешен, что соответствовало общей победоносцевской идеологии «монолитности». Национальное своеобразие рассматривалось не как естественная сила и преимущество страны, а как дефект, угрожающий единству и стабильности.

Правительство ставило перед собой задачу постепенно привести империю к делению на стандартные административные единицы-губернии, безо всяких автономий и по возможности без этнокультурной пестроты. Но задача была невыполнимой. После приобретения новых азиатских территорий этнические русские теперь составляли менее половины населения. Официальная статистика завышала эту пропорцию, не выделяя украинцев и белорусов — и совершенно напрасно, поскольку насильственная русификация у многих тамошних жителей вызывала протест.

В общем, народностей в империи было много и проблем хватало у каждой, но некоторым нациям приходилось тяжелее, чем другим. Особенно болезненными при Николае II являлись три «вопроса»: польский, еврейский и финский.

Самая головоломная и масштабная из национальных проблем возникла после захвата Польши. Царская власть перепробовала все средства — и кнут, и пряник, причем неоднократно. Александр I и его брат, наместник Константин, пытались приручить поляков, но не преуспели. Николай I захотел поляков приструнить — и вызвал мощное восстание 1830–1831 годов, после чего в течение четверти века в покоренном крае безжалостно давили всякое национальное движение, не только политического, но и сугубо культурного свойства.

При Александре II, во времена «оттепели», другой Константин, глава либеральной партии, желал смягчить поляков милостями и послаблениями, чтобы продемонстрировать, как славно они могут жить под эгидой России. Но вольнолюбивый народ требовал независимости. В прекраснодушного великого князя стреляли, потом разразилось новое восстание, подавленное жесткими мерами.

У поляков отобрали последние вольности, само слово «Польша» стало крамольным, официально она стала называться «Привислинским краем».

При Александре III процесс «деполонизации» и «декатолизации» активизировался. Всё делопроизводство велось только по-русски, католикам запрещалось работать учителями, преподавание на польском языке не допускалось. Никакого местного самоуправления — ни земского, ни городского — западные губернии не получили, чтобы не создавать потенциальные организационные ячейки будущих мятежей.

Все активные борцы за независимость были сосланы или эмигрировали. Но неприятие русского владычества никуда не делось, просто приобрело затаенную, пассивную форму. Всем — в том числе и правительству — было понятно, что это мина замедленного действия, которая однажды взорвется.

Новый император попытался смягчить напряжение небольшими поблажками. Вышло дозволение поставить памятник Адаму Мицкевичу. Упразднили санкции против землевладельцев-шляхтичей, наказанных после восстания 1863 года особым налогом. Милостиво отменили обязательное посещение православных богослужений для католиков-учащихся. Наконец, в Варшаву назначили князя А. Багратиона-Имеретинского, про которого пишут, что он был «человек высокообразованный и приятный». Правда, в высочайшем рескрипте новому генерал-губернатору предписывалось заботиться о благе польского населения «наравне со всеми верноподданными державы русской в неразрывном государственном единении ». Смысл инструкции был очевиден: особого статуса не будет, польские земли ничем не отличаются от остальных. То же заявил полякам и новый наместник, пообещав «споспешествовать не только их материальным интересам, но и духовным их потребностям, под одним непременным условием, чтобы они пребывали верными подданными Императора Всероссийского, сознавая себя гражданами единого и нераздельного русского царства».

Одной из первых поездок царя после коронации был визит в Варшаву, обставленный с всевозможной пышностью и сопровождавшийся милостивыми, но твердыми декларациями в том же роде.

После этого произошло то, что всегда происходит в обществе, находящемся под гнетом. С одной стороны, возникло движение, ратовавшее за компромисс с верховной властью — раз уж даже любимая поляками Франция заключила с Петербургом союз. К сторонникам примирения большинство поляков относились презрительно, называли их «угодовцами».

Нашлись и люди решительные, непреклонные, готовые бороться за независимость любыми способами.

Ненависть к русскому засилью соединилась с ненавистью к самодержавию, поэтому движение приняло социалистический характер.

Подпольная организация называлась Польской партией социалистов (ППС). Из ее рядов впоследствии выйдут руководители будущей независимой страны.

Со временем партия поделилась на два крыла, одно из которых было в первую очередь социалистическим, а другое — в первую очередь националистическим. Симпатии польского общества в основном были на стороне второй группы, «ППС-революционной фракции», потому что в ней состояли люди действия, проводившие всякие героические (то есть кровавые) акции. Возникла «Боевая Организация ППС», одним из пунктов ее программы значился террор.