Борис Акунин - После тяжелой продолжительной болезни. Время Николая II

В июне рабочие демонстрации в Лодзи закончились баррикадами и уличными боями. Жертв было больше, чем в Кровавое воскресенье.

Сразу после этого поднялась Одесса и взбунтовался экипаж броненосца «Князь Потемкин-Таврический» — первый случай мятежа в вооруженных силах (в феврале 1917 года это приведет к падению монархии).

Всё лето ширилось стачечное движение, происходили митинги и манифестации, демонстранты дрались с полицией, террористы стреляли и кидали бомбы, легальные и нелегальные оппозиционеры пытались выработать совместный курс действий. В конце концов им это удалось, и осенью противостояние вошло в критическую фазу. В октябре началась всероссийская политическая забастовка.

Остановились железные дороги, кровеносная система огромной страны. Перестали выходить газеты. Прекратились занятия не только в высших учебных заведениях, но и во многих гимназиях. В Москве отключили водопровод.

Приближался тотальный паралич государства.

Вот в какой обстановке вышел эпохальный Манифест 17 октября — вынужденная уступка мощному протесту, справиться с которым у Власти не было ни умения, ни ресурсов.

В разделе, посвященном отношениям Власти и Общества, было рассказано, что эта уступка снизила напряжение ненадолго. Затем произошло то, что всегда происходит, когда правительство проводит реформы не по собственному почину, а под давлением снизу — это воспринимается как слабость.

Многим группировкам обширного оппозиционного лагеря — либералам, представителям национальных движений, а более всего революционерам — уступок, перечисленных в Манифесте, показалось мало. Негодование разразилось и в правых кругах, где тоже имелись свои экстремисты.

Поляки и финляндцы добивались свободы. Рабочие преисполнились ощущения своей силы и выдвигали все новые требования. Опаснее всего, что участились военные мятежи. В Кронштадте, то есть в непосредственной близости от столицы, матросы на два дня захватили город — пришлось отправлять туда лейб-гвардию. Во Владивостоке взбунтовались возвращавшиеся с японской войны солдаты. В Севастополе произошло восстание и в армейских частях, и на флоте; мятежный крейсер «Очаков» пришлось подвергнуть артиллерийскому обстрелу.

В деревне новость о «свободах» восприняли обычным образом — наконец-то отдадут помещичью землю. Когда этого не произошло, в нескольких губерниях крестьяне стали забирать ее сами. Особенно бурно этот процесс происходил в Лифляндии и Курляндии, где к социальной розни присоединялась национальная, поскольку крестьяне были латыши, а помещики — немцы. Восставшие нападали не только на усадьбы, но и на солдат, пытавшихся сохранить порядок.

В этот период власти действовали по-пожарному: пытались гасить огонь после того, как тот уже вспыхнул, причем пробовали и кнут, и пряник. Строгости вызывали в Обществе и народе ожесточение, поблажки придавали борцам с режимом смелости.

В Польше ввели было военное положение, но неделю спустя пообещали, что это ненадолго. Вторую всероссийскую забастовку, объявленную в ноябре из солидарности с арестованными кронштадтцами, сначала запретили как нарушающую условия Манифеста, но потом пообещали судить матросов без излишней суровости. На селе, вдали от прессы и общественности, местная администрация не миндальничала — в основном применяла меры карательные. Но не помогало и это. Чтобы сбавить накал недовольства, правительство окончательно освободило крестьян от выкупных платежей за наделы. Тоже не подействовало.

В Петербурге, прямо под носом у правительства, возник Совет рабочих депутатов. «Новое “начальство” держало себя все более властно, — пишет Ольденбург. — Оно на несколько часов силою захватывало частные типографии, чтобы печатать свои “Известия”». Терпеть такое в столице было невозможно, и полиция арестовала председателя Г. Хрусталева-Носаря, в прошлом активиста гапоновского движения. Но место арестованного занял молодой, энергичный социал-демократ Лев Троцкий, и Совет повел себя еще радикальней: стал обсуждаться вопрос о вооруженном восстании. Решили, что оно невозможно, поскольку в городе и вокруг него расквартирована вся гвардия. Вместо этого Совет опубликовал — не в листовках, а прямо в газетах — манифест о начале кампании гражданского неповиновения: налогов не платить и бумажных денег не употреблять, чтобы обрушить рубль. «Надо отрезать у правительства последний источник существования — финансовые доходы», говорилось в манифесте. После этого арестовали уже всех членов Совета.

В ответ социал-демократы и социал-революционеры объявили третью всеобщую забастовку, которая должна была перерасти в революцию. Воззвание, выпущенное 6 декабря, так и называлось — «Приказ о революции».

Поскольку Петербург слишком хорошо охранялся, решили начать со второй столицы, где рабочих было почти столько же, а войск немного.

В Москве начались уличные бои. Подавить восстание смог только гвардейский Семеновский полк, спешно переброшенный по Николаевской железной дороге. В ходе уличных боев погибло больше тысячи человек, в том числе много людей случайных.

Из других промышленных городов на призыв о восстании откликнулся только Ростов-на-Дону. Исход был тот же: несколько дней баррикадной борьбы закончились победой правительственных войск, которым пришлось применить артиллерию.

После декабрьских событий наверху сложилось ощущение, что следует держаться «твердой линии» — она работает лучше. И действительно: порядок на Транссибирской магистрали, парализованной восстаниями демобилизованных солдат и местных советов, довольно быстро восстановила карательная экспедиция генерала А. Меллер-Закомельского, ранее отличившегося при подавлении Севастопольского мятежа. Каратели без колебаний открывали огонь и без церемоний расстреливали пленных.

«Карательный» период растянулся надолго. Всюду повторялась одна и та же история: вспыхивал очередной бунт, прибывали войска, лилась кровь, зачинщиков казнили или отправляли на каторгу. Потом террористы начинали мстить, убивая особенно ревностных карателей. Насилие порождало насилие.

Самые кровавые инциденты произошли в финляндской крепости Свеаборг, где взбунтовался гарнизон; на Черноморском флоте, где восстал еще один боевой корабль — крейсер «Память Азова»; снова в Кронштадте (всё это июль 1906 года); в Варшаве и Лодзи (август 1906 года).

Борьба пошла на спад только тогда, когда новый премьер-министр Столыпин в августе 1906 года провозгласил «двойной курс»: правительство будет непримиримо воевать с революционерами, но искать общий язык с Обществом. Возникли военно-полевые суды, которые получили возможность моментально расправляться с террористами и вооруженными повстанцами.