Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Попал однажды, в «благородную» чуть ли не прямо с парохода, доставившего его из Нью-Йорка, некий, скрывшийся года два назад и разыскиваемый полицией, несостоятельный должник, бывший модный портной Петербурга, молодой малый лет двадцати пяти, живо пустивший в трубу некогда знаменитый магазин отца. Этот тоже не унывал. Добродушное, моськообразное лицо его, покрытое веснушками, вечно улыбалось. Он и под замок явился в первый раз чуть ли не с песенкой из «La fille Angot [150] См. сноску 63 », тогда ещё новой буффонады, которую он раз шесть успел прослушать перед своим отъездом из Нью-Йорка:

— «Quand on conspire, quand on conspire il faut avoir! [151] Портной пытается напевать арию заговорщиков из финала второго акта оперы «Дочь мадам Анго», перевирая слова. В оригинале: «Quand on conspire, Quand, sans frayeur». »

— Откуда? — весело встретили его новые товарищи, как только щёлкнул замок за его спиной.

— А — из Америки! — эффектно отрекомендовался он, и снова тут же запел: „perruque bloo-onde, perruque blo-o-nde et collet noir! [152] Окончание арии «Perruque blonde Et collet noir». "

Много смеялись над ним, когда узнали, что он вернулся на родину (он был петербургский немец) по тем соображениям, что деньги, захваченные им с собою в два года все равно бы все ухнули, притом же, он соскучился, и что на родине ему предстоит… воссесть на скамью подсудимых в качестве злостного банкрота.

— А плевать! Меня выручат! Вы знаете, как отозвались обо мне мои парижские кредиторы? А ведь они главные! Они отозвались телеграммой на запрос следователя обо мне: „bon garson, actif, mais dangereux! [153] Хороший парень, активный, но опасный “ И он уже совсем весело запел «de la fille Angot je suis la mere! [154] «Я мать девицы Анго». На этот раз портной перевирает слова из арии матери Анго — Клареты — из третьего акта оперы. »

С этих пор он так и прослыл «bon garcon, actif, mais… dangereux!»

Привели «на благородную» в один дождливый и пасмурный вечер молодого человека с ещё более сумрачным и пасмурным видом; он был бледен, как смерть, и дрожал, как лист. По страдальческому выражению его, как бы окаменевших в одном напряжённом выражении глаз, можно было догадаться, что он пережил только что страшную минуту. Оказалось, что он только что стрелял в свою любовницу.

Несмотря на то, что самые разнообразные причины приводят сюда «господ благородных», между ними, несмотря на все индивидуальное различие характеров и «несчастий», в конце концов, всё-таки устанавливается известная солидарность, и симпатия в сознании общей неволи.

Человек — везде человек!

Иногда общую тоску и апатию как рукой снимало; устраивалась чехарда, игра в жмурки, в цирк, бросание друг в друга тощими подушками и т. п. Слышался смех и весёлые выкрики, словно у расходившихся школьников. Пускался в присядку и стар, и млад, и «американский скиталец» — модный портной в качестве циркового берейтора ехал, к общему удовольствию, верхом на «митрополичьем певчем», который старательно изображал «выводного жеребца русской породы», обученного высшей школе цирковой езды.

Такое общее оживление наступало обыкновенно лишь поздним вечером во время вечернего чаепития, когда разгорались керосиновые лампы, и в камере от принесённого самовара становилось тепло и уютно. Оживлению предшествовало обыкновенно совершенно противоположное настроение, которое совпадало обыкновенно с наступлением сумерек и длилось час-другой. В каморе царило тогда бессильное молчание. Заключённые поодиночке или подвое расходились по разным углам или, оставаясь лежать на своих постелях, упрямо поворачивали друг другу спины, скрывая почему-то лица. Слышались подавленные вздохи и заглушенные стоны. Никто не хотел «показать вида», но все отлично понимали, что каждый погружен теперь в своё собственное, личное несчастье, в свою собственную, личную заботу, и никому не приходило тогда в голову заговорить громко, из опасения спугнуть зловещую сосредоточенность душевных «сумерек» каждого в отдельности.

Такое состояние «сумеречной апатии» и упадка душевных сил заключённых прерывало обыкновенно (но далеко не сразу) появление сторожа с предложением сходить в лавку за провизией для вечернего чая. Так как вечернее чаепитие происходило сообща, то каждый должен был внести свою лепту в общую трапезу. Один «записывал» полфунта [155] 1 фунт равен 410 граммам. икры, другой колбасы, третий сыру, масла и т. д. В конце концов, при восьми-десяти заключённых «благородной камеры» (она была рассчитана всего на двенадцать человек), даже при наличности одного-двух бедняков, не вносивших ничего (например, — «митрополичьего певчего» и, «дворянина, лишённого прав»), получалась все же весьма роскошная сервировка вечернего чая, удовлетворявшая даже прихотливыми вкусами таких заправских гастрономов, как «отставной гвардии капитан» или «американский скиталец».

По четвергам и воскресеньями в «общих» камерах и особливо в «благородной» замечалось с утра особое оживление. Это были дни «свиданий», и каждый более или менее нетерпеливо ждал, чтобы сторож выкликнули, наконец, его фамилию. Контора смотрителя в эти дни превращалась в приёмную, переполненную посетителями. Всего более являлось женщин, нередко с заплаканными глазами, грустными физиономиями и узелками в руках… Это были матери, жены, сестры, возлюбленные заключённых. По сторонам бросались нетерпеливые взгляды, слышались вздохи; а порой и рыданья.

«Простые» арестанты пользовались свиданием «через решётку», которою примыкал коридор к самой «конторе»; «благородные» допускались в самою смотрительскую контору, где свидания происходили под общим наблюдением смотрителя. Времени для свидания давалось немного, а потому все говорили разом, спеша и волнуясь, стараясь все высказать, и передать нужное.

Сцены при свиданиях бывали самого разнообразного характера, от трогательных до комичных в высокой степени.

Блиндман, — «купец первой гильдии из евреев» со своей «азиатской» наружностью, как манны небесной ждал всегда появления своей жены, которая должна была принести ему самые подробный сведения о результатах своих хождений, прошений и вообще — «клопот». Бедная женщина, — на неё было жалко смотреть: всю неделю она бегала, как шальная, от одной двери к другой, к разным сиятельным и превосходительными лицам, куда её гнал муж, в надежде выхлопотать, наконец, себе свободу. Все «хождения» оставались безплодны, и Блиндман выходил из себя, бранил жену, укорял её в равнодушии к его несчастью, и затем снова и снова молил её идти — туда и туда, и к графу тому, и к генералу этому.

— Ходи, все ходи! — энергично заканчивали он обыкновенно свои наставления.

Иногда жена отваживалась робко представлять ему доводы о бесплодности всех таких хождений, так как «сама Судебная Палата» отказала в освобождении. Блиндман терялся, но все же со слезами на глазах умолял её: «мой мили жена, я прошю тебе — ходи, ну, ходи! Скажи: так и так, господин граф, господин генерал, мой бедни муж завсем не винуват, его послали у турму понапрасну… Ну, и плачь, плачь! Он будет тебе жалеть, будет за меня просить, я знаю, будет, — это верно!»