Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Блиндман, которому в своё время, как говорили, сошло немало плутней с рук, и теперь, несмотря на то, что попался в руки «нового суда», никак не хотел потерять веры во всемогущество графа такого-то и генерала такого-то.

Параллельно с колебанием его отношений к жене, сообразно получаемыми им извне известиям и заново всегда возгоравшимся в его собственной душе надеждами, шли и его отношения к самому Господу Богу. Это были весьма характерный для верующего еврея, — в высокой мере интимно — субъективные и личные отношения к самому Иегове, который непременно должен был самолично приложить руку к тому, чтобы его, Блиндмана, выпутать из судебно-тюремной западни.

Начиналось обыкновенно с того, что с середины недели Блиндман становился необыкновенно сосредоточен, задумчив и молчалив. С четверга он принимался поститься, не принимая ничего в пищу, кроме одной селёдки за целый день. При этом он усиленно молился по несколько раз в день, удаляясь для этого в дальний уголь бокового коридора, облачаясь в полосатое покрывало и крепко-на-крепко затягивая ремнём свою обнажённую руку. Он молился со страстью, со слезами, с заклинаньями и разными обещаниями и обетами перед Богом. Так продолжалось вплоть до субботы, которую он переживал в каком-то особо торжественном ожидании, полном счастливых предзнаменований. Иногда он даже проговаривался товарищам: «у понедельник я поставлю угощенье, во вторник или в среду меня освободят, — увидите»!

Но наступал следующий день — воскресенье, день обычного свидания с женой, и Блиндман возвращался в камеру мрачнее тучи, неистовый и яростный. Он поднимал кулаки, грозил ими самому небу, изрыгал хулы и ругательства. Если бы он был язычником, он, несомненно, тут же нещадно высек своего бога.

В тот день он становился прожорлив, досадовал, если нельзя было достать вина, так как не прочь был и выпить. К вечернему чаепитию он заказывал все самое дорогое и лучшее. На всём он был готов поставить крест, все ему было нипочём, так как в такие минуты он утверждал, что «Бога, все равно, нет, нет и не будет». В течение вечерней общей игры Блиндман, отличавшийся обыкновенно сдержанностью, старался превзойти всех своею шумливою весёлостью. Он ни за что не желал уступить пальму первенства даже «митрополичьему певчему» Попову, изображавшему «выводного жеребца русской породы», на котором ездил «американский скиталец», и, в свою очередь, просил «скитальца» ввести ещё новый номер в программу вечернего увеселения. В качестве «дрессированного на свободе жеребца арабской породы» Блиндман с азартом и увлечением прыгал через барьер, брал препятствия и вообще вёл себя, как школьник.

Его возбуждённо-богохульное и вместе жизнерадостное, или как он сам любил его характеризовать, «отчаянное» настроение продолжалось обыкновенно от злополучного воскресенья ещё день — другой. Он много при этом ел, если удавалось добыть водку или вино, пил и то, и другое, по вечерам неистово прыгал и бесновался, стараясь разом израсходовать всю свою жизненную энергию; но наступала среда, он снова садился на одну селёдку, усердно постился, называли Бога самыми нужными и ласкательными именами, простаивал целые часы на молитве, колотил себя нещадно в грудь и опять устремлял взоры свои к небу…

Так тянулось до следующего воскресенья, приносившего новое разочарование. В воскресенье аккуратно являлась его верная подруга жизни, ещё исхудавшая, ещё осунувшаяся от бесцельных хлопот и хождений, и трагедия начиналась сызнова.

Блиндман страстно желал свободы и, несмотря на всю любовь свою к жене, терзал её беспощадно.

— Ты ходи, все ходи!.. И плачь, плачь, тебя будут жалеть, будут!

Несчастная женщина, по-видимому, буквально исполняла наказы мужа, по крайней мере с каждой протёкшей неделей она принимала все более и более жалкий вид загнанной, всем надоевшей, повсюду уже бесцеремонно выпроваживаемой просительницы.

А он ей твердил своё: «ходи, все ходи!»

Русский «купеческий сын», содержавшийся также довольно продолжительный срок в «благородной» «по случаю подозренья в мошенничестве» — сытый и холеный, тоже страстно жаждал свободы, но поступал несколько иначе. Он порешил, что всё дело «в адвокате» и потому через посещавшую его еженедельно «невесту» (даму весьма развязную и всегда разодетую), заранее спелся с каким-то «защитником». В дни свиданий она вручала ему какие-то таинственные записочки, содержавшие ссылки на статьи закона, и лаконически объясняла: эта стоит, столько-то, а эта столько. На это «купеческий сын» ей неизменно заявлял:

— Денег, пойми ты, нисколько не жалко… Невинному страдать неохота, — и рассовывал записочки по карманам.

«Митрополичьего певчего» посещала аккуратно старушка-мать. Она каждый раз безнадёжно припадала к сыну на плечо, и по её доброму морщинистому лицу беззвучно катились обильные слезы. А сын, между тем, апатично поглядывал по сторонам и только изредка пускал в ход свой хрипловатый бас: «довольно, маменька, ей Богу будет, довольно»!

«Капитан гвардии в отставке», подделавший бланковую надпись на векселе, удостаивался посещений весьма многих лиц. К нему наезжала иногда целая компания офицеров, товарищей по полку, не желавших рвать с ним отношений; они привозили с собою обыкновенно роскошные завтраки и располагались в задней комнате конторы так же удобно, как у Бореля [156] Ресторан на Большой Морской ул., 8. или Дюссо [157] См. сноску 47. , с той лишь разницею, что здесь им прислуживал не расторопный стриженый татарин, а несколько мешковатый полицейский служитель. Капитана навещала также очень красивая рыжеголовая француженка. Она мило картавила, разливаясь на всю контору, и вносила с собою в казённую тюремную атмосферу раздражающий запах отличных духов.

Модный портной Петербурга — «американский скиталец» — разыскал сестру, которая теперь уже была замужем за каким-то богатым негоциантом, жила на Васильевском и аккуратно «на собственных» приезжала к нему на свидания. Напрасно склонял он её внести за себя залог или взять на поруки, она наотрез ему в этом отказывала, но зато каждое воскресенье привозила ему в изящно упакованной корзинке пастеты и разные дорогие фрукты от Елисеева.

Бледного молодого человека, стрелявшего в свою любовницу, повадилась навещать какая-то экзальтированная полусумасшедшая «тётушка», дама из общества. Он очень конфузился её «выходок», но она, не стесняясь ничьим присутствием, аккуратно проделывала целые представления. Она становилась перед ним на колени, уверяла, что все женщины должны на него молиться, что он — герой, бог и т. д. К этому она добавляла, что все лучшие адвокаты наперебой рвутся его защищать, и что сам прокурор ей сказал, что он непременно откажется от обвинения.