Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Относительно «бродяг» собственно «столичных» приходится сказать нечто иное. Это отнюдь не мощные «богатыри свободы», пускающиеся, вопреки всему, на чужедальную сторону искать счастья, это просто мелкие жулики, воришки, обитатели подвальных трущоб, описанных и не описанных нашими романистами. Между другими «бродягами» этого сейчас узнаешь и по внешнему виду: тощий, сгорбленный, испитой, с зелёным, болезненным цветом лица; его слышно издали по глухому кашлю, выходящему словно из надтреснутой груди…

На него и жалко, и гадливо глядеть. С ним нет никакой охоты заговорить.

Начнёт ли он рассказывать «свою историю», на первом же слове соврёт; заслушаетесь ли вы его случайно, он обчистит ваши карманы… Это — паразит столичной жизни; но это прежде всего — петербуржец pur sang [158] Породистый (фр.) . Тяжёлым бременем легла на него мощная рука «цивилизации» и без малейшего труда раздавила между своими пальцами. Это — не откровенный стихийный «протестант» и не «вольная казацкая сила». Но, он, пожалуй, сильнее и того, и другого. Это — «ржа» [159] Ржавчина цивилизации. А ржа точит и железо.

Не мешает сказать несколько слов и о так называемой «пьяной» камере.

Она вполне заслужила своё название. К ней невозможно без отвращения близко подойти свежему человеку. От неё разит горелым запахом сивухи, как от стоустого пьяницы в период запоя.

Обитатели в ней никогда не переводятся. Во двор каждого полицейского дома то и дело въезжает извозчик за извозчиком, с дворником во главе и какою-то бесформенной перекинутой поперёк линейки кладью, которая при ближайшем рассмотрении оказывается почти живым существом — человеком «в безобразно пьяном виде».

Из головы одного кровь льётся, как из зарезанного барана; другой — еле прикрыт разодранной пополам рубахой; третий утирает окровавленный нос мокрыми пальцами и ими же размазывает себе щеки; четвёртый… но я щажу брезгливость читателя. Стоит только часа два-три понаблюдать особый вход, ведущий в эту «пьяную камеру» (особливо в праздничный день), чтобы и не особенно впечатлительному человеку весь Божий мир показался одной сплошной клоакой.

Таких «пьяных камер» в каждом полицейском доме обыкновенно две: одна для мужчин, другая для женщин, которые в пьяном виде ещё более отвратительны, чем мужчины. Помещаются эти камеры всегда в нижнем или даже подвальном этаже. Всех пьяных, по мере подвоза, сваливают в одну общую кучу до тех пор, пока и для «городничего больше места не окажется». Тогда направляют свежий подвоз в другой, ближайший полицейский дом.

Каждого заарестованного пьяного, прежде чем запереть в общую камеру, тщательно обыскивают и отбирают от него не только всё ценное, но даже снимают и верхнее платье. Эта предосторожность необходима в виду самого настойчивого поползновения на обворовывание друг друга. Попадаются такие, что нарочно притворяются бесчувственно пьяными, чтобы в качестве волка попасть в овчарню. Опустошения тогда «в пьяной камере» бывают весьма значительные.

Нетрудно представить себе внутренний вид этой «пьяной» камеры, когда она переполнена. Нередко здесь затеваются отчаянные схватки, и тогда горе тем из «бесчувственных», кто в общей свалке очутился не под нарами: их немилосердно затопчут. Подобные примеры бывали. Помочь горю в этом случае оказывалось почти невозможным — ни один полицейский служитель не рискнёт войти в «зверинец» в минуту общей травли. Да и всей служительской команды полицейского дома оказалось бы недостаточно для водворения порядку в этой сплошь пьяной компании.

Женское «пьяное» отделение не уступает ни в каком отношении мужскому. Только невообразимый «бабий» визг, писк и истерические завывания служат ей ещё специфическим дополнением.

Кроме «безобразно-пьяных» в собственном смысле, исправно подбираемых на улицах городовыми и дворниками, в «пьяных» камерах пребывают и более или менее постоянные обыватели и, особенно, обывательницы.

Каждый вечер в воротах полицейской части появляется вереница безобразных, избитых, растерзанных «пьянчужек из женского сословия», как называют их сторожа, они, пошатываясь и прихрамывая, сами направляются к знакомым дверям своего ночного приюта. В «пьяной» камере они у себя дома, начальство знает их наперечёт и им „не препятствует". На утро в знак признательности к своему родному пепелищу, они выполняют в камере все нужные домашние работы — выметают и замывают следы вчерашней оргии и затем исчезают до вечера, устремляясь по стогнам [160] Площадям или улицам. столицы искать себе дневного пропитания.

Пьяные, привозимые сюда, остаются в камерах «до вытрезвления»; но обычаем установлено выдерживать их целые сутки, так что в каждый данный момент «пьяная» камера вмещает в себе живые образцы разных степеней опьянения, которые можно выразить приблизительно в следующей убывающей гамме: «бесчувственный», «растерзанный и дикий», «буйно-пьяный», «просто-пьяный», «весёлый», «почти трезвый» и, наконец, — горемычно ожидающей свободы — «жаждущий опохмелиться».

«Пьяной» камерой заканчивается серия отдельных помещений для арестуемых при полиции. Но, понимая более широко слово «арест» к категории помещений для заключённых следует, без существенной натяжки, отнести и так называемый «приёмный покой», имеющийся обязательно при каждом «полицейском доме».

«Приёмный покой», как можно догадаться по самому названию, есть нечто вроде лазарета, устроенного на скорую руку.

Разделённый на две половины, мужскую и женскую, он помещается обыкновенно, в двух, трёх небольших комнатах, в каждой из которых есть достаточно места для трёх, четырёх кроватей. Эти кровати предназначены, главным образом, для случайно заболевших лиц, подобранных на улице и не могущих рассчитывать на более удобный приют. Здесь имеется в виду не лечение больного, ему подают только первоначальную помощь, если помощь ещё возможна, или констатируют факт смерти.

Масса «несчастных случаев», о которых ежедневно дают нам знать газеты, все эти криминальные драмы, которыми кипит суетливая лихорадочная жизнь столицы, заканчиваются обыкновенно здесь — на одной из жёстких коек полицейского покоя. Рабочий, упавший с лесов и размозживший себе череп; девушка, бросившаяся в отчаянии с высоты пятого этажа; подгулявший мастеровой, только что снятый с петли, на которой он хотел удавиться; отставной чиновник, вытащенный из воды, и пьяный фабричный распоровший себе ножом живот, — все эти горемыки, стремглав летевшие в объятия смерти подхватываются на лету «приёмным покоем» полицейского дома и здесь или навсегда закрывают свои отяжелевшие веки, или, возвращённые к жизни, с отрадой ловят заново луч света, блеснувший им сквозь решетчатые окна приёмного покоя.