Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

У «простых» арестантов свидания длились обыкновенно всего минуты по две, по три на каждого. Они наскоро перекидывались приветствиями, наказывали самонужнейшее и, забрав принесённые гостинцы, отправлялись восвояси.

В общем итоге — как это с первого взгляда ни странно, — дни свиданий бывали по преимуществу днями плача и уныния. У того заболела жена и не пришла на свидание, другому принесли нерадостные вести о ходе его дела, третий был вообще расстроен свиданием, четвёртый объелся на радостях принесённым ему пирогом, а пятый спал на койке весь день, мрачно уткнувши голову в подушку, — у него никого не было близких, он никого не ждал, и каждый новый выклик сторожа только резал ему уши.

Содержавшиеся в «благородной», имели ещё то преимущество, что окна их каморы выходили на улицу.

Глядеть упорно на мимоидущих и едущих «вольных» людей — постоянное и любимое занятие заключённых, «Господа, идёт!» — кликнет сидящий на окне. — «Кто идёт?» — «Она!» — и все с шумом устремляются к окну, чтобы проследить глазами за удаляющейся никому неведомой «дамочкой» или «швейкой».

Дела никакого. Читать дозволялось лишь, так называемые «серьёзные» книги. В большинстве случаев с доставкой книг встречалось необычайно много затруднений. Цензором доставляемых книг являлся, конечно, смотритель, причём случались иногда любопытные курьёзы.

Определение серьёзности книги покоилось на довольно первобытных приёмах. Так, например, «Комедия всемирной истории» Шерра была абсолютно забракована, как комедия, а «Людовик XI в своём замке», нелепый переводной роман, как книга историческая, имела свободный доступ. В конторе смотрителя имелась также «казённая библиотека» — целый шкап с Новым и Веетхим заветом и другими, по преимуществу духовного содержания, книгами. Но многие из смотрителей, считая эти книги более украшением конторы, нежели пищей для ума, и опасаясь за «аглицкий переплёт», на руки их арестантам не выдавали.

«Благородная» камора мелась, чистилась половыми щётками и вообще приводилась в надлежащий «лакированный вид» кем-либо из «простых» арестантов из «бродяжных», по преимуществу, которые с охотой несли эту работу, потому что от господ «благородных» им за это довольно щедро «перепадало».

Пищей «благородные» не пользовались из общего арестантского котла. Им полагалось «на руки, сообразно чину» известное количество копеек на пропитание. Минимальная цифра — гривенник в сутки, который каждое утро выдавался «благородному» арестанту под его личную расписку в особой «шнуровой» книге. Тому, кто не имел собственных денег, приходилось очень плохо, плоше, нежели простому арестанту.

Арестантам денежным дозволялось иметь на свой счёт все, что угодно, съедобное и всякое питие, за исключением, разумеется, спиртных напитков. Курить также, в большинстве случаев, «благородным» негласно разрешалось; да и странно было бы иначе: строгости не помогают, а необходимость прятаться только увеличивает собою возможность пожара.

Кроме «общих» арестантов, о которых мы до сих пор говорили, есть в полицейских домах и так называемые «секретные», содержащееся в отдельных, специально приноровлённых для того, каморках, в безусловно одиночном заключении.

Сюда попадают арестанты по весьма различным основаниям. Большею частью по специальному, и нередко весьма таинственному, предписанию административной власти. Но ещё чаще сюда попадали городовые, полицейские служители и солдаты пожарной команды, весьма строго преследуемые за пьянство и другие мелкие проступки по службе.

В среде «общих» арестантов, считающих себя относительно свободными, «секретные» всегда пользовались особым соболезнованием и сочувствием: их называли «сиротами». В силу безусловной замкнутости жизнь их туго поддавалась постороннему наблюдению.

Можно было только заметить, что одиночное заключение действует на разнообразные натуры вообще в двух противоположно-типичных направлениях. Одни — вечно спят или, по крайней мере, дремлют целый день на кровати с закрытыми глазами и совершенно пассивно относятся к окружающему; другими, наоборот, овладевает какое-то неугомонно-нервное беспокойство: они вечно ходят из угла в угол, бормочут, жестикулируют и ни минуты не остаются на месте. Случались и попытки к самоубийству.

В полицейском доме, из жизни которого мы берём большинство примеров, был один секретный арестант, возбуждавший общее удивление и сочувствие. Несмотря на его крайнюю молодость, волосы на его голове были наполовину седые; прошлое его было очень печально, будущее — не лучше. Получая на правах «благородного» гривенник в день, он ел только один чёрный хлеб, да и тот часто убирался от него нетронутым. Случалось, что кто-нибудь из «благородных» арестантов, движимый состраданием, тайком подавал ему сквозь оконце, проделанное в двери, что-нибудь съестное или пачку папирос, убедительно прося не отказаться.

— Нет, зачем же? Я не имею права… это не моё!

И затем на все доводы он отрицательно качал головой, заканчивая беседу всегда одной и той же неизменной фразой.

— Оставьте! Все это — меланхолия, знаете. Вот если бы лимончику кусочек, лимончик, знаете ли спасает…

Ему старались давать «лимончик», который он тут же жадно принимался сосать.

Недели через две он окончательно сошёл с ума и был препровождён в дом умалишённых.

«Бродяжная камера» или общая, в собственном смысле, будучи вместительнее «благородной», следственной и мировой вместе взятых, имеет ту отличительную черту, что её обитатели никогда доподлинно не знают, за что именно они арестованы. В самом деле, стоило спросить любого из «бродяжных» о причине его заарестования, и получался один и тот же ответ.

— А кто его знает, посадили, и все тут!

При ближайшем исследовании оказывалось, что один два года уже как просрочил паспорт и проживал без прописки по разным тёмным питерским закоулкам; другой — писал, писал в волость: «пришлите, дескать, паспорт!», а ответа все нету; третий «потерял», четвёртый — «отдал дяде Пахому, а дядя Пахом, леший его знает, куда сам подевался»; пятого — служивый какой-то обокрал и билет унёс; шестой — просто просрочил, потому что за новый платить надо, а денег «не случилось» — итак далее, всё в том же роде.

Аккуратно каждую ночь «бродяжная» камера подновлялась новой партией «беспаспортных бродяг», арестуемых полиций то в ночлежных домах, то по трактирам Сенной площади, то, наконец, на улицах — просто где-нибудь под забором или на ступенях церковной паперти, где, несмотря на осеннюю слякоть, спит себе бездомный бобыль, свернувшись клубом.

Попадались нередко и бездомные дети, ученики ремесленников, бежавших от хозяев и, за неимением пристанища, явившихся в часть. Эти ждут, пока вытребуют от хозяев их паспорта, или поджидают издалека какого-нибудь родственника, который мог бы их взять на поруки. Имелись здесь и вовсе «именующиеся», т. е. такие беспаспортные, личность которых никем в столице не могла быть удостоверена. Эти ждали своей высылки на родину по этапу.