Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Он — кронштадтский мещанин и тоже был наборщиком. Он долго жил в Вяземском доме, но потом сошёлся с одной швейкой, также проживавшею в этом доме, и женился на ней. У жены его есть старуха, которая живёт чуть не с детства у каких-то господ в услужении. И вот она, обрадовавшись, что дочь её, которая прежде вела разгульную жизнь, выходит замуж, дала ей приданное. Старуха повытаскала сберегаемые десятками лет в сундуках её разные вещички — платье, бельё и прочее, и, кроме того, отдала скопленные её долголетней службой триста рублей. Конечно, на первое время молодые выехали из Вяземского дома и наняли комнату; но так как и сам Чернов и его супруга, оба были пристрастны к стаканчику, то скоро прожили всё приданое, и менее чем через полгода Чернов опять очутился в Вяземском доме.

Он жил в номере на нашей лестнице. Однажды он взял у хозяйки пальто, чтобы сходить на работу и пропил его. Хозяйка подала на него жалобу мировому судье, и Чернова за растрату приговорили к четырёхмесячному аресту в тюрьме и затем лишили столицы на три года. Его выслали на место приписки — в Кронштадт.

Там он не мог найти себе работы, кормиться же чем-нибудь было нужно, то он пробовал ходит на выгрузку пароходов. Хотя Чернов и очень здоровий, высокого роста плотный мужчина, но всё-таки эта работа ему показалась тяжела, при том же она не так выгодна и непостоянна, а потому он решил возвратиться опять в Петербург без паспорта. И вот теперь нет ещё и двух лет, как Чернов лишён столицы, а он уже тринадцать раз возвращается в Петербург и тринадцать раз его отсылали обратно этапом в Кронштадт. В первое время, когда он приходил сюда, он ещё кое-где работал: в мелких типографиях, или таскал дрова, бил сваи, чистил площади и т. п.; но потом приучился «стрелять», и нашёл, что это выгоднее всякой работы. «Стреляет» он на ходу и на якоре, т. е. садится где-нибудь на корточки, снимает с себя фуражку, кладёт в неё копейку и кланяется каждому проходящему. Чернов «стреляет» отчаянно. Он выбирает самые людные места, например, на Садовой улице, на Забалканском проспекте, и достаёт очень много, иногда за час, за два, он тащит уже рубля два и более; за это его и прозвали «Лютым стрелком». Настрелянные деньги он несёт в Вяземский дом, где у него проживает жена, и здесь с нею и со своими приятелями-наборщиками пропивает.

Кроме описанных мною лиц, у нас в квартире проживают и ещё «стрелки»; затем есть тряпичники, которые ходят по помойным ямам с крючком, или как они называют, с «приказчиком»; есть также и трудящиеся люди — разные мастеровые. Но положительно можно сказать, что во всей нашей квартире, исключая Степаныча, нет ни одного безусловно трезвого человека. Иной, правда, подобно Поплевкину, и не пьёт месяца полтора и два, то потом как зарядит, то уж не выходится до тех пор, пока не пропьёт с себя всё, и пока Степаныч не устанет верить.

Редко бывает, чтобы у нас в квартире было тихо, особенно при получках и во время праздников происходит такой содом, что описать трудно.

Исключая своих жильцов, к Степанычу ходит много постороннего народа: то выпить, то с закладами, а потому в праздники в квартире у нас народ толпится, точно в кабаке на ярмарке, с тою только разницей, что там, хотя и шумно, но нет такого безобразия и наглого цинизма.

Особенно отличаются у нас выходящим из ряда безобразием дни Пасхи и Рождества Христова.

Уже накануне этих праздников не бывает ни одного трезвого человека, а в самые праздники попойки начинаются с раннего утра. Где ни посмотришь на столе, на нарах, везде стоять сороковки. Квартиранты в самом неприглядном дезабилье ораторствуют, поют песни, пляшут. По мере того, как хмель начинает кружить головы, собеседники делаются, судя по характеру, или дружелюбнее, или ожесточённее — в одном углу целуются, а в другом — уже схватились драться, причём как те, так и другие орут во всю мочь.

Ни один праздник не проходит без большого скандала, нередко бывают довольно крупные драки, причём и противники не щадят друг друга: бельё и одежда летят клочьями, носы разбиваются в кровь, под глазами навешиваются фонари; но эти наружные украшенья являются только придатками к тому, что попадает в грудь и бока. Бабы, большею частью, стараются вцепиться в бороды. Иногда эти драки отзываются тяжёлыми последствиями для здоровья участников, которых приходится отправлять в больницу.

Но не только в праздники у нас бывают побоища, и не одни лишь пьяные дерутся. Сам Степаныч на свою руку охулки не положит, особенно когда страдают его интересы. Для примера опишу бывший на днях у нас возмутительный случай.

Один из корзинщиков Вяземского дома заложил Степанычу за рубль и за сороковку сапоги с условием при выкупе заплатить двадцать копеек процентов. Не имея, чем выкупить, он захотел их продать и для этой цели привёл с собою двух барышников, надеясь выкупить сапоги и дополучить с них на похмелье. Дело не сладилось: с барышниками он не сторговался, и сапоги остались у Степаныча. В это время Степаныч и хозяйка куда-то отвернулись, а корзинщик, оставшийся в каморке, видя, что за ним никто не смотрит, схватил сапоги и удрал. Хватились — сапогов нет и побежали разыскивать. Корзинщика поймали на дворе, но сапогов при нём уже не было — он успел их кому-то передать. Тогда Степаныч с женою притащили корзинщика в квартиру.

— Где сапоги?

— Я не знаю, — отвечал корзинщик. — Я не брал. Утащили должно быть барышники.

— Как барышники? Ты, такой, сякой, утащил! Снимай пальто, — кричал Степаныч.

Овладев пальто, Степаныч схватил корзинщика за волосы, повалил на нары и начал бить сперва кулаками, а потом сбросил его на пол и продолжал топтать ногами. Тут только я вспомнил его слова. «Я бить не буду по рылу. Это дурак только бьёт по рылу. А я сделаю тёпленьким и мякеньким; будет помнить, как начнёт кашлять».

Степаныч бил несчастного воришку в грудь каблуками. Тот просил прощения, плакал, обещал заплатить, но Степаныч не унимался и бил до тех пор, пока не измучился.

Место его заступила хозяйка. Хотя она и очень здоровая баба, но скоро устала и отбила себе руки. Тогда она схватила железный прут и, несмотря ни на просьбы, ни на моленья, ни на стоны несчастного, била его этим прутом, пока совсем не измучилась.

Более получаса продолжалось истязание. Хозяин и хозяйка по несколько раз принимались бить корзинщика и до того остервенились, что страшно было на них смотреть.

Более полувека я прожил, видал много злых, безжалостных людей; видал, как бьют мазурики, видал, как бьют арестанты, но никогда не приходилось мне видеть, чтобы женщина могла до такой степени рассвирепеть.

На что зачерствелые сердца у наших жильцов, но и из них миноге уходили, отвёртывались, зажимали уши, чтобы не видеть и не слышать этого побоища. Никто из нас не осмелился в это время сказать ни единого слова разъярённым хозяевам, потому что большая половина квартирантов находится в полной зависимости от них, а независимые — слабосильны и боятся за свою шкуру.