Николай Свечин - Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Придёт, например, такая старушонка к какой-нибудь ягодной лавке, станет смиренно у входа, перекрестится на икону — и затем поясной поклон господам-торговцам.

— Чего тебе, карга? Зачем пришла? — спрашивает разбитной приказчик в чуйке [223] Длинный кафтан из сукна. и белом фартуке.

— За товарцем, батюшка! За товарцем, родненький! Не откажи, — кланяется ему старуха.

— Зачем отказывать? Товар продажу любит! Какого же тебе товарцу требуется?

— Вестимо, родненький, нашего фрухтового.

— Заплатанного, дырявого, что ли? Ступай в лоскутный, там те отмерят и отрежут, и выдадут сполна, — шутит приказчик.

— Зачем в лоскутный? Мы по малости, насчёт фрухты разной.

— Пониматцы! Стало быть, тебе насчёт фруктовых удовольствий?

— Оно самое и есть, батюшко, оно самое.

— Ты так и говори! Что ж тебе свежего али тухлого, прокислого?

— Ты мне, батюшко, тронутого положи, порчи этой самой по малости…

— Стало быть, гнилья? Ладно! Чего да чего тебе?

— Ну вот, хоша бы пильцынчиков.

— Можно! Таких отпущу, что за корольков сойдут! Ещё чего?

— Ну, вишенья, примерно…

— И этого добра можно! Давай три копейки да подставляй корзинку, все за раз вытрушу!

И торговец за какие-нибудь две — три копейки наложит разного бракованного гнилья, которое следовало бы выбросить: апельсинов, прогорклых и до зелёного моху заплесневелых; вишен душеных или, смотря по времени года, груш, слив, яблоков (зимой обыкновенно мёрзлых), и вот с этим дешёвым товаром торговка отправляется себе помаленьку той же самой приниженно-немощной походкой к Чернышеву мосту. Тут уже у неё испокон веку есть одно насиженное местечко под которой-нибудь из четырёх башенок. Местечко, занимаемое ею постоянно изо дня в день в течение нескольких лет, так что кажется, будто ни это место без неё, ни она без этого места даже и немыслимы, невообразимы.

Вот прибредёт себе эта старушенция под башенку, перекрестится на все четыре стороны — чтобы торговля спорее шла, и садится у своей корзинки обчищать плесень, пересчитывать наличное число фруктов и раскладывать товар для привлечения покупателей её, показною, т. е. менее тухлой и гнилой стороной.

С вишнями и красной смородиной поступается обыкновенно таким образом: вынимает старуха предварительно из кармана или из-за пазухи опорок старого нитяного чулка, затем отбирает смородину по пяти веточек, а вишни по пяти ягод, делает из них пучочки, которые обматывает чулочной ниткой и раскладывает по порядку на дне своей убогой корзины, затем, чтобы по денежке, и много уже если по грошу, продать каждый такой пучочек охочему покупателю.

Как скоро товар обчищен, пересчитан, разложен, торговка прислоняется спиной к гранитной стене Чернышевской башенки и в этом спокойном положении, кажись ни разу не изменив своей позы, сидит себе целый день до заката солнечного, и разве только наклонится немного вперёд, чтобы подать покупателю гнилой апельсин, или пучочек своих вишен.

Зимой мороз и стужа донимают её зябкое тело, а она знай себе сидит посинелая от холоду, да в лохмотья закутаться старается. Осенью дождливой ещё хуже, чем зимой иной раз приходит, потому — дождик как зарядит на целые сутки не переставая, так всю одежину промочит на ней, словно бы она полдня в ушате мокла, а старуха все сидит перед своим товаром, потому ей делать больше нечего, как только сидеть, ибо хозяйка, у которой она привитает за полтину в месяц, даёт ей место на полу у печки, где старуха может себе лечь да выспаться ночью, а днём для неё угла не полагается, так как она человек торговый и день при своей коммерции проводит. Вот уж летом так совсем лафа для неё, потому солнышко с утра до вечера припекает и распаривает её древние кости. Чем жарче, тем для неё лучше. Сидит себе старуха, повернёт свою спину под солнце, и как только проберут её горячие лучи, так и покажется у неё на старческом, безжизненном лице тихо-самодовольная улыбка несмышлёного младенца.

Эти старухи-торговки всегда почти круглые сироты: нет у них ни близких, ни родных, ни знакомых; сами по себе и призор, и забота; некому о них подумать, некому приютить; живёт она себе — и никому до неё нет дела, а умрёт — полиция похоронит. Поэтому ей в её одинокой, холодной и бесприветной старости некого любить, не к кому привязаться — ну вот она и любит Чернышев мост, который приютил её, да солнце, которое порой пригревает её.

Так как она принадлежит к чернышевским париям, то поэтому ни с кем не тараторит, не голчит, а пребывает в ненарушимом уничижено-смиренном молчании. Она не кричит о своём товаре, и не зазывает покупателей подобно толстой картофельнице. Она молчалива и покорно ждёт той минуты, когда покупатель сам подойдёт к ней и спросит:

— Почем пильцыны?

— По грошу штука, батюшка, по грошику по медному.

— Что так дорого?

— В такой уж цене товар стоит, батюшка. Время ноня, сам знаешь, какое!

— Да вишь, ты, гнилой он у тебя совсем!

— Нет, батюшка, он не то, что гнилой, так, порча маленькая есть! Уж что есть, то есть! Про то и спорить не стану.

— Идёт что ли за грош пара? А то и покупать не стану!

— Ну уж что с тобой, бери, батюшка, бери, пожалуй, и парочку, товар хороший, хвалить станешь.

И старуха необыкновенно рада лишнему грошу, ибо грош — это чуть ли не высшая сумма до которой простирается поштучная цена её товара. Торговый оборот такой старухи простирается в день от 6 до 10, и много-много если до 15 копеек, из которых она должна ещё копейки две-три уделять иногда градскому стражу, чтобы тот пребывал к ней благомилостив и не сгонял её с моста. Поэтому неудивительно, что картофельница смотрит с презрением не гнилушницу (о саеичниках с пирожниками я уже и не говорю)! Оборот картофельницы простирается в утро от тридцати до пятидесяти копеек, следовательно, она богачиха и имеет полное право тараторить и сцепляться зуб за зуб со своими товарками и со своими покупателями.

Покупатели гнилушницы в то же время и враги её; это почти исключительно те оборвыши — мальчишки и девчонки — который неотвязно пристают к каждому прохожему и, попрыгивая у него сбоку, ноют самым надоедливым образом: «Барин миленький голубчик, сироте копеечку Христа ради!»

Такой оборвыш, пользуясь своей неотвязностью, бежит за вами до тех пор пока вы, ради того только, что бы он отстал, дадите ему какую-нибудь мелочь. Как только почувствует он в руке своей монету, так тотчас и бежит либо в лавочку мелочную за леденцом, либо к гнилушнице за апельсином. Чуть вздремнет себе самую малость эта гнилушница, как к ней подкрадется её обычный покупатель и цапает из корзинки первый попавшийся фрукт, что обыкновенно вызывает одобрительный хохот негоциантов-аристократов: они очень любят, когда нищие ребятишки подшучивают над гнилушницами. И гнилушница никогда не побежит в погоню за похитителем, во-первых, не догнать, во-вторых — тронься она только от корзинки, остальные ребятишки тотчас же весь её товар расхватают; поэтому она ограничивается только шамканьем какой-то должно быть очень сердитой брани, да угрозой своим трясущимся старческим кулаком, что обыкновенно очень утешает вышесказанных аристократов.