Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

Митька, хоть и был в подпитии, понял: дело такое, что лучше бы сбегать за Чекмаем.

Чекмай расспросил извозчика Еремея и убедился: лошадь с санями точно наняли подьячий Деревнин и отец Памфил. Еремей знал старого батюшку, потому и доверил лошадь, а насчет подьячего — запомнил, что звали Иваном Андреичем.

— Стало быть, лошадка пришла, и шла она, поди, шагом… — задумчиво сказал Чекмай. — Туда, неведомо куда, бежала, там попа с подьячим потеряла и возвращалась шагом. Вот и гадай теперь, далеко ли они от Вологды забежали… И, главное, в какую сторону… И кой бес их туда понес?.. Пошли, Митя. Наигрался, будет. А ты, брат Еремей, коли вдруг что узнаешь — я стою у Глеба-богомаза в Заречье, там всякий избу укажет. Стой, куда! Вот тебе деньга, с утра первым делом поезжай к Варлаамовскому храму, сыщи попа Амвросия, передай — чтобы никому не сказывал, что парнишка остался жив.

— Какой парнишка? — удивился Еремей.

— Он знает — какой. Передай — я сам к нему приду потолковать.

— Да кто — «я сам»?

— Мое прозванье — Чекмай.

— Не православное оно какое-то…

— Сам знаю.

Потом Чекмай ушел в Насон-город — узнавать новости.

И они были — еще один человек из Ярославля явился.

Мужчины всех сословий окружили воеводскую избу, требовали, чтобы воевода поделился вестями — каковы бы они ни были. Наконец на крыльцо вышел дьяк Роман Воронов и велел всем угомониться. Послушались не сразу. Дьяк махнул рукой и ушел в избу. Когда вышел вдругорядь, да еще с ним — гонец, толпа притихла.

Чекмай, которого силушкой Бог не обделил, сумел пробиться поближе к крыльцу.

— Плохи в Москве дела, люди вологодские! — сообщил дьяк. — Вести пришли такие — доподлинно Москва горела. И много домов и улиц выгорело. Ратники, что пришли с нашими воеводами стать за веру и за Московское государство, честно бились. Московские жители, видя, что к ним идут на подмогу, взбунтовались против ненавистных поляков. Да, сдается, раньше времени взбунтовались…

Дьяк замолчал, вздохнул, повесил голову. Толпа ждала, затаив дыхание.

— Все, что могли, вытащили на улицы — скамьи, сани с дровами, чтобы злодеям не проехать, не пройти. С крыш по ним стреляли. Наши ратники вошли с боем. Князь Пожарский со своими встретил поляков на Сретенке, сам бился честно, и люди его, и прогнали поляков в Китай-город. А сам он со своими встал на Лубянке… Говори ты, Дементий…

— Да что я? Я сам не видел, а мне московский гонец сказывал.

Чекмай сжал кулаки — ему следовало в тот день быть со своим воеводой на той Лубянке, где у Пожарских было подворье. Ему следовало стоять в латах рядом с князем.

Но князь, отправляя его в Вологду, сказал:

— Есть кому махать мечом. А надобно обнаружить и истребить измену. Вот твое дело.

— А сказывали — не надо было с Ивашкой Заруцким объединяться! — выкрикнул гонец. — Он — вор, он Расстриге служил! Он не Москве, а польской девке служит! Мало ли, что великое войско с собой привел — а что толку?!

— Дементий, не ори! Тоже воевода сыскался — люди поумнее тебя ополчение собирали и к Москве привели! — воскликнул дьяк. — Не ври того, чего не знаешь! А то говори, что знаешь! Говори — князь Пожарский на другой день бился с поляками, и его опасно ранили, и верные люди вывезли, спрятали у Троице-Сергия. А поляки Москву зажгли да в Кремле затворились! Вот что было в грамоте писано!

— Жив князь-то? Жив воевода?! — закричали вологжане.

— Когда мне в Ярославле грамоту отдали — вроде был жив, — отвечал гонец.

— А Ляпунов? Прокопий?

— Жив!

— А князь Трубецкой?

— Был жив.

— А про патриарха что слышно?

— Покамест жив…

Чекмай выбрался из толпы.

Ему было не то что плохо — скверно. Он понимал, что в ранах князя только он и виноват: был бы рядом — смог бы отразить удары. Но ему было велено выследить измену.

Он, понурившись, пошел к Софийским воротам, отыскал ведущую вниз крутую тропу, отправился через реку в Заречье.

А там, пока его не было, успел побывать гость.

Он явился, когда Глеба и Митьки не было, а Ульянушка сажала хлебы в печь.

Муж велел ей не впускать в избу чужих. Но с ней был Гаврюшка, и она не побоялась.

— Ты кто таков? — спросила гостя Ульянушка.

— Я Еремей, я Митрия ищу и того его приятеля, которого он приводил, — сказал извозчик. — Как, бишь, его… Прозвание нерусское, да и не татарское, поди… А дело такое — страх сказать. Ты им передай — утром, когда я стал лошадь запрягать, чтобы ехать в варлаамовский храм, то увидел на санях мерзлую кровь. Словно бы кто в них лежал, а кровь из раны вниз натекла, так и передай!

— Передам. Бог в помощь тебе, Еремеюшка.

— Кровь на санях? — спросил Гаврюшка. — Кто же в них ехал-то? Кого убили?

— Молись Богу, чтобы никого не убили, — приказала Ульянушка. Она-то знала, что в санях был подьячий Деревнин; статочно, вместе с отцом Памфилом.

Чекмай, узнав про кровь, сказал:

— Нужно как-то вывести Настасью из анисимовского дома. А как — не ведаю. Что же такое это деревнинское семейство может знать-то?

— Есть там еще одна баба, — напомнила Ульянушка. — Жена подьячего. Может, он, подьячий, что-то ей сказал? И она тоже в опасности?

— Она, поди, сидит дома с дочками. А Настасья — в самом вражьем логове. Ох, не опоздать бы…

Меж тем Настасья была по-своему счастлива.

Сперва, конечно, ей казалось, что жизнь кончена: сынок, ее радость, не пришел ночевать. Потом, когда Ефимья прислала за ней каптану, Деревнин строго сказал невестке: пусть собирает дочек и едет к Анисимовым, а на поиски внука он сам отправится.

— Да как же?..

Настасья хотела сказать: для такого розыска нужен человек востроглазый, а свекор хоть и ходит без посторонней помощи, но видит плоховато.

— Тебе сказано — сажай внучек в каптану и поезжай с Богом!

Ну, как ослушаться?

По дороге она разревелась. Хотя Ефимья и толковала, что едешь в каптане, словно в доме на полозьях, а все равно холодно, и даже слезы замерзают. И доченьки, видя, что мать рыдает, тоже расхныкались.

Ефимья, встречая свою новую комнатную женщину, даже с крыльца во двор сошла, не накинув шубы, в кортеле, подбитом беличьим мехом. Сама она распахнула дверцу и протянула руки:

— Давай сюда деточек! Да что у вас стряслось?

— Гаврюша мой пропал…

— Как это — пропал? Идем ко мне, согреешься, все расскажешь!

Дарьюшка и Аксиньюшка редко видели чужих и нарумяненной голосистой красавицы испугались, уцепились за материнский подол. Насилу их выманили обещанием пряников и левашей, а слово «пастила» было им чуждо — они в последние два года пастилы не видели и даже забыли, что это за лакомство.

Узнав, что Настасьин сын не вернулся из Успенского храма, Ефимья сказала мамке: