Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

— Нет, они часто вместе сиживали, он приказывал Гаврюше книжки себе читать, даже толковали о божественном, — отвечала Настасья.

— Так что в Москве они ладили?

— Как не ладить.

— И сынок не боялся ему о своих делах рассказывать? С кем на дворе играл, кого видел, что слышал?

— Да он, поди, и не спрашивал…

Ефимья, занятая разбором ниток для вышивания, кашлянула.

— Питье мне подай! — велела она мамке. — Да не с холода!

Голос был внезапно злой. Настасья даже сжалась — вдруг поняла, что норов у Ефимьи не ангельский. А когда Акулина ушла, Ефимья сказала:

— Ты бы, свет, поменьше с ней о своих домашних делах говорила. Растрезвонит на всю Вологду.

Это был не совет, а приказ.

Артемий Кузьмич, отпустив женщин, кликнул своего подручного Андрюшу. Тот занимался устройством обеденного стола — были званы знатные гости, и русские, и англичане. Нарочно были куплены овцы, чтобы забить накануне пира и приготовить древним способом легкое — англичане такого, может, и не пробовали никогда, надо ж их потешить. Самых крепких кухонных мужиков приставили к делу — вдувать в окровавленные легкие через особую трубку смесь из яиц, молока и муки, чтобы потом все это запечь. Куря верченое да заяц с лапшой заморским гостям, что не первый год в Московском царстве, уже знакомы, а удивить надобно!

Убедившись, что на поварне все приставлены к делу и кушаний столько, что на три часа с лихвой хватит, Артемий Кузьмич пошел к себе в светлицу. Там уже сидели трое гостей — братья Гречишниковы, Кузьма, Мартьян да Степан. Нужно было побеседовать с ними о важном деле.

Братья принарядились — надели кафтаны на собольих пупках, меж полами которых были видны дорогие шелковые зипуны, и те кафтаны были не до самых пят — а открывали прекрасные, расшитые золотом, сапоги. Они знали — званы не просто так, попировать, упиться романеей, кинареей, мармазеей, мушкателем, ренским и прочими заморскими винами, потом отбыть домой, туго соображая из-за переполненной утробы. Кузьма первый вступил в осторожные переговоры с Анисимовым, а когда приехали Мартьян со Степаном, стало ясно — нужны переговоры более основательные.

— Челом, Артемий Кузьмич, — сказали братья, встав и поклонившись — не то чтобы в пояс, но и не совсем небрежно.

— Садитесь, гости дорогие, — ответил Гречишниковым Анисимов. — Я уж велел подать по кубку славной романеи, да и закусить, чем Бог послал, чтобы дожить до обеда!

Он рассмеялся, гости — тоже.

— Для доброго знакомства и дружества прими, Артемий Кузьмич. — Мартьян подал ему полуведерную дорогую ендову, вывезенную из Москвы, с тонкими узорами по серебряным бокам.

— Благодарствую. Сегодня же и обновим.

Анисимов поставил ендову на стол, крытый скатертью вишневого бархата, сам сел на стул и расположил немалое чрево на коленях.

— Я сегодня уж посылал своего Епишку к воеводской избе, узнавать, нет ли вестей из Москвы. Так нет же! А войско, в которое мы столько денег вбухали, уже должно подойти и встать у стен. Мартьян Петрович, Степан Петрович, вы недавно с Москвы, что там о Прокопии Ляпунове говорят?

— Молятся за воеводу, чтобы ему скорее Москву взять, — ответил Мартьян Петрович. — А говорят так: хотя Ивашка Заруцкий и привел своих казаков, да веры ему нет, и даже ежели ратники Ляпунова и Заруцкого возьмут Москву — тут-то и начнется потеха. Знаешь ведь, за кого стоит Заруцкий.

— За Маринку.

— За Маринку, которая, все помнят, венчалась на царство. А она нам не надобна. Маринка снова поляков приведет с их польскими попами.

— Сказывали, сынишка ее в православие крещен, — заметил Артемий Кузьмич.

— Может, и так, я у купели не стоял. Но, знаешь ли, два медведя в одной берлоге не уживутся. Тем, кто за Ляпунова с Пожарским, за православие, и тем, кто за Маринку с воренком и католических попов, в Москве тесно будет. Так умные люди говорили, когда я с Москвы съезжал, вот и Степан не даст соврать.

— Так я и думал… Но, братцы вы мои, не все так плохо, как вам сейчас кажется! — воскликнул Анисимов. — Наказал нас Господь, послал скорби нашему царству, но пока что мы, купечество, лишь деньги на ополчение потратили. Может, все еще к нашей пользе обернется. И деньги мы вернем себе с лихвой, коли будем умны.

— Как это? — чуть ли не хором спросили Гречишниковы.

— Когда медведи за медведицу дерутся, мешать им нельзя — как раз и тебя задерут. Надобно, чтобы они друг друга подрали, да и подохли. А медведица тому косолапому достанется, что взлез на сосну и оттуда на побоище глядел. Поняли?

— Кажись, поняли… — сказал Кузьма Петрович.

— Я Пожарского знаю, неподкупен и упорен до дурости. Присягал царю Василию — и никак от той присяги отстать не может. Так что, взяв Москву, он и Ляпунов не допустят, чтобы Заруцкий Маринку туда привез, и с воренком вместе. Тут-то медведи и сцепятся…

— Дело говоришь… — помолчав, сказал Мартьян Петрович. — Да только пока от той медвежьей драки предвижу для Москвы окончательное разорение, хоть домой не возвращайся.

— А хотел бы вернуться — чтобы все, как при покойном государе Борисе, и лавки богатые в Гостином дворе, и в боярских палатах ты желанный гость? Да что ты так уставился? Царь Борис был не дурак, только его Господь наказал, а за что — нам невдомек. Может, и впрямь велел убить бедного царевича Митеньку, а может, и нет — темное это дело…

Вошел подручный Андрюша, за ним благообразный отрок с подносом, на подносе четыре винных кубка, следом еще отрок, в новехонькой рубахе, с другим подносом, уставленным плошками.

— Для чего ему было младенца убивать? Младенец ему не мешал. У того Митеньки прав на престол не было, да и не знал никто тогда, что Ирина Годуновых сына государю Федору никогда не родит, — напомнил Кузьма Петрович. — Остался бы тот несчастный царевич жив — и не получили бы мы себе на головы самозванца, проклятого Расстригу. И не обморочил бы он нас!

— Да, смерть младенца Борису вовсе не была нужна. Он был умен, знал — его тут же и обвинят, — согласился Анисимов. — Семейко, Жданко, ставьте угощение на стол да и убирайтесь. Что там, Андрюша?

— Стол уж накрывают. Угощайтесь, не побрезгуйте. — Андрюша поклонился Гречишниковым в пояс.

— Вот мой самый верный человек, — сказал Артемий Кузьмич. — Дальняя родня, я его пригрел и к себе приблизил. Вы, братцы мои, его своей милостью не обделяйте. Он второй год вдовствует, женить его хочу. Слыхано, у вас младшая сестрица на выданье? Андрюша — моего покойного деда племянник по второй жене. Коли сговоримся — породнимся!

Предложение было неожиданное и очень лестное.

— Сестрицу мы привезли, — на правах старшего ответил Кузьма. — И ни с кем она пока не сговорена. Да только она у нас перестарочек, двадцать третий годок пошел. И прямо скажу, отчего жениха до сих пор не сыскалось, врать тебе не стану. Тоща больно, хворь у нее какая-то, сколь ни кормили — дородства не прибавляется, хоть убей. А свахи, сам знаешь, хитрые пошли — понимают, что к ним могут для смотрин другую девку вывести, как-то прознали про беду, на всю Москву растрезвонили.