Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

Так что стоял Гаврюшка за спиной у Глеба, глядя, как тот проходит белильцами по лику святого угодника, отчего лик оживает. При этом Глеб вполголоса напевал духовный стих:

— Не унывай, не унывай, душе моя, уповай, уповай да все на Господа, на Пречистую Матерь Божию, еще на Троицу да нераздельную…

— Ох, Глебушка, помолчи, Христа ради, — взмолилась Ульянушка. — От твоего пенья у меня, того гляди, молоко в крынке скиснет.

— Коли мое пенье имеет такое свойство, так замешивай тесто на хлебы, скорее взойдет, — отбрил любимую жену Глеб, и она рассмеялась.

Гаврюшка вздохнул — он ни разу не видел, чтобы мать смеялась при отце, да и при деде, коли случалось что потешное, только рот ладошкой прикрывала.

— Нужно ехать, — вдруг сказал Чекмай. — Пока обоз, за которым старый дурень погнался, совсем далеко не убежал. Нужно старого дурня изловить! Коли он еще жив.

— Коли он погнался за обозом. А могло быть иначе, — заметил Глеб.

— Зачем придумывать два вида вранья, если одно можно использовать дважды? Враньем про обоз успокоили дуру Настасью и им же выманили из Вологды Деревнина. Ульянушка, я пойду лошадь с санями искать, к обеду не жди. Митька, собирайся, поедешь со мной.

— Я?..

— Ты. Вдвоем — лучше. А нападем на след да найдем Деревнина — я с тобой целый вечер в шахматы играть буду, вот те крест!

Чекмай перекрестился.

— И точно придется тесто ставить, — сказала Ульянушка. — Что-то же нужно вам в дорогу дать.

— Не успеешь. Собери, что там у тебя осталось. Митя, пока я буду лошадь добывать, сбегай на торг! Вот тебе четыре… нет, шесть копеек! Набери пирогов!

— А лошадь брать вместе с кучером? — разумно спросил Митька.

— А тебе никто не доверит, тебя тут не знают. Это отцу Памфилу могли лошадь с санями доверить… Одевайся, живо!

Когда Чекмай и Митька ушли, Глеб, почесав в затылке, спросил Гаврюшку:

— Мог ли твой дед вдруг в погоню кинуться? Ты его лучше знаешь…

— Раньше — мог, — ответил Гаврюшка. — Пока служил в приказе. К нему приходили давние приятели, вспоминали, как розыск вели, я слушал. Мог! Однажды даже человека убил — дубинкой по голове треснул. Это когда он Мартьяна Петровича спасал. Про это я знаю. Может, и еще кого-то убивал, но про то не говорил… И еще, знаю, было — они с земским ярыгой Вахромеем Коньковым в голодный год у лихих людей бабу отбили, она своим полмешка зерна раздобыла и несла, дура, открыто! Она потом благодарить приходила.

Вспомнил Гаврюшка и другие похождения Деревнина в пору приказной службы.

— Это и хорошо, и плохо, — сказал Глеб. — Хорошо, что он у тебя бывалый, опытный. Плохо, что он, возгордившись былыми подвигами, решил, будто и теперь может так же вести розыск, как тридцать лет назад.

— Господи, хоть бы дед Чекмай его отыскал!.. — взмолилась Ульянушка. — Пойти кур посмотреть, что ли? Может, хоть яички в дорогу сварить?

— Толокно им отдай, — посоветовал Глеб. — Помнишь, как мы, когда сюда бежали, толокно водой разводили и ели? Казалось, ничего слаще и быть не может…

Ульянушка улыбнулась, вспомнив тот отчаянный побег.

— А я хоть бы и всю жизнь толокно ела, лишь бы с тобой, — ответила она.

— Погоди, обживемся как следует в Вологде, меня все узнают, я на обитель потружусь, хорошие деньги появятся, наймем бабу на черную работу.

— Старую!

— Понятное дело, старую!

Гаврюшка сел на лавку, приготовился скучать — охота ему была слушать глупости, которые говорят друг другу Глеб и Ульянушка. Если бы раздобыть одежонку и хоть лапти с толстыми суконными онучами — можно было бы пойти погулять, найти ровесников, в свайку хотя бы поиграть. А так — дозволялось лишь выскочить босиком на огород, до ветра, и сразу же назад.

Пришли разом Чекмай и Митька. У Ульянушки уже был наготове мешок с припасами, сунули туда и то, что Митька с торга приволок.

— Господи благослови! — Чекмай перекрестился на образа. — Молись за нас, Глебушка, чтобы отыскали этих двух старых сумасбродов живыми. Митька, перекрести лоб да тащи мешок к саням.

Митька успел прихватить с собой узелок, в котором лежали кубики — для игры в кости и для игры в зернь. А вот Чекмай вооружился старым бердышом, дубинкой, кистенем и еще польской саблей-карабелей с хорошим турецким клинком. Так-то он, выходя из дома, ее к поясу не привешивал, да и смешно — сабля поверх тулупа. А вот теперь достал из угла, где лежало его имущество, и по тому, как его ладонь легла на рукоять, всякий бы догадался: сабельный бой для молодца — дело привычное.

Еще были у него две пистоли, немецкой работы, с порохом и всем нужным прикладом. Их Чекмай тоже взял: на исходе зимы в лесу можно напороться на оголодавшую волчью стаю. Ежели пристрелить вожака — стая, скорее всего, уйдет.

Обозы, уходившие к Холмогорам и далее, к Архангельскому острогу, были хорошей добычей для лесных налетчиков, и потому все мужики, собравшись в путь, вооружались. А налетчик — такая скотина, что, не сладив с обозом, может напасть и на одинокого путника, убить ради потертой шубы да дырявых портов.

Еще нужно было быстро изготовить факелы — намотать на палки пропитанные хоть постным маслом тряпицы и куски войлока, коли нет в хозяйстве сосновой смолы.

У ворот ждал извозчик, молодой статный парень по имени Меркурий. Глеб, выйдя проводить друга, а заодно и свежим воздухом подышать, оценил и извозчика, и его саврасую лошадь. Чекмай и в конских статях разбирался — выбрал крепкого мохноногого конька, невысокого — в холке менее двух аршин, с длинной спиной и короткой шеей, непохожего на персидского аргамака, но прекрасно приспособленного для службы в северных краях.

Сани выехали на лед Вологды и понеслись!

Дорога была уже наезженная, извозчик знал, где можно спрямить путь, поднявшись на берег. Чекмай внимательно следил, что делается по правую руку, Митька — что по левую.

Чекмай объяснил Меркурию его задачу, и первая остановка была версты за три от Насон-города, во Фрязинове. Там, подъехав к берегу, окликнули игравших детишек, спросили, не подобрали ли поблизости двух стариков, одного высокого, другого низенького. Подошла баба, забеспокоившись, что чужие говорят с детьми, побожилась — ни живых, ни мертвых стариков никто тут не видал. Поехали, стало быть, дальше. Верст примерно шесть по обе стороны реки тянулись леса. Никаких признаков жилья не было. Потом обнаружили обнесенную тыном избушку, при которой были сарай и банька.

В избушке жил человек, малость утративший человеческий облик, — косматый, завшивевший, с бородой по пояс. Он промышлял лесными дарами — ягодой, грибами, знал, где растет лещина, также он ставил силки на мелкую дичь. Урожай и добычу относил, а зимой отвозил на санках во Фрязиново знакомому купчишке, тот его снабжал крупами, сухарями, прочим продовольствием.