Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

Сперва он видеть никого не желал, кричал из-за тына, чтобы убирались к бодливой матери, потом снизошел и сказал, что не то что старцев — человечьих следов, кроме своих собственных, в последние дни в лесу не видел. А снегу — выше колена, пройти по нему, не оставив следа, — это нужно Божьим ангелом быть, а не человеком.

Делать нечего, покатили дальше.

Меркурий знал, когда можно выехать на берег, а кабы и не знал — следы на реке подсказали бы. Но предвидеть появление огромного лося, старого самца с великолепными рогами, и при нем лосихи Меркурий не мог.

— Останавливай лошадь, не двигайся, — тихо приказал Чекмай. — Молчите все, Христа ради…

Огромные звери постояли, принюхиваясь и прислушиваясь, потом ушли в чащу.

— Бог уберег. Лось осенью опасен, копытом может волку голову пробить. Наше счастье, что видит он плохо, — объяснил Чекмай.

— А ты почем знаешь? — спросил Меркурий.

— Со своим воеводой на большую охоту выезжал, старые звероловы много чему учили. Едем благословясь.

— Ты, дедушка, собрался искать иголку в стоге сена, — заметил недовольный Митька.

— Я душу человеческую собрался искать. Меркушка, вон, видишь, свежая колея? Недавно ехали, снегом еще не замело.

— Дале не поеду. Не хочу назад впотьмах возвращаться.

— Ну и дурак. Волков есть чем распугать. А деньги хорошие заработаешь.

— Меркуша прав, — вмешался Митька. — И так бог весть куда заехали. А, кажись, смеркается.

— Смеркается! Это тебе лес, тут ели небо застят, выедем на реку — снова будет ясный день, — буркнул Чекмай.

— Я ночью ездить не нанимался! — почуяв поддержку, воскликнул извозчик.

— Алтын сверху! — посулил Чекмай. — Нет? Алтын и копейку? Два алтына?

Это были хорошие деньги для вологодского извозчика, которого подряжали за деньгу с полушкой проехать из Верхнего посада, с самого верха, где Успенская девичья обитель, в Козлену. Но Меркурий оказался пуглив, как девица, и ему уже стали мерещиться волки вперемешку с налетчиками. Чекмай его понимал — не хочется отдавать волкам такого славного конька. Но продолжал настаивать на своем, и они действительно проехали вперед еще около версты.

Митька начал ныть и чуть ли не хныкать. Чекмай накинулся на него: он должен был срядиться с Меркурием так, чтобы ехать и ехать, а не ворочаться назад, когда начнет темнеть. Митька оправдывался: Меркурий-де его неправильно понял, а он сам неправильно понял Меркурия. Извозчик тоже взбунтовался: не желает ехать ночью, да и коня покормить нечем.

— Как это нечем? — возмутился Чекмай. — Может, прикажешь подать ему овес в золотой кадушке, поливши медовой сытой? А может, поднести ему с поклоном ендову романеи? Мы в лесу, тут хвои на сто табунов хватит!

— Хвои? — удивился Меркурий. — Нешто кони ее едят?

— А ты не знал? Митька! Ступай, срежь пару веток в молодом ельнике! Господи Иисусе, что за люди…

Саврасый конек с такой радостью сжевал странное угощение, что Меркурий позволил себя уговорить еще на три версты. Тут Митьку осенило:

— Дедушка, а ведь дальше ехать незачем. Коли за этими двумя, подьячим и попом, увязались злодеи из Вологды, то ведь не стали их провожать до самых Холмогор. Где-то неподалеку и порешили.

Чекмай, который действительно настроился гнаться до Холмогор, удивился, но понял — Митька прав.

— Ну что же… на след мы не напали… сделали все, что могли, а на прочее — Божья воля… Ан нет! Не все! Ох, жаль, нет у меня охотничьего рога, ну да ладно…

Чекмай достал пистоль, проверил, все ли в порядке с пороховым зарядом, и внезапно выстрелил вверх. Конек вскинулся, забил в воздухе передними копытами, Меркурий заорал: он-де так не сговаривался, чтобы оглобли ломать!

— Тихо, сучьи дети! — гаркнул Чекмай.

Лес полон шорохов и звуков, иные весьма двусмысленны, и медведь в кустах может охать и стонать почти по-человечески, но медведь еще спит в своей берлоге. Так что долетевший голос мог быть человечьим…

— Митька, откуда это было? — спросил Чекмай.

— Вон оттуда, поди. Чекмаюшко, это ловушка! Тебя налетчики заманивают!

— Митя, зажигай факел!

Сомнительная радость — вспахивать сапогами нетронутый лесной снег, но Чекмай с пистолей в одной руке и бердышом в другой устремился в лес.

— Да стойте вы, оглашенные! Вон оттуда кричали! — воскликнул Меркурий.

— Э-ге-гей! — завопил что было силы Чекмай. Расходовать вдругорядь пистольный заряд он не стал.

И снова что-то слабо отозвалось. Но не эхо!

Чекмай вернулся к саням.

— Меркушка, гони вперед, — велел он. — Там еще раз позовем.

Но звать не пришлось — они увидели темное пятно на дороге, и Митька даже с перепугу решил, будто это медведь. Но это оказался подьячий Деревнин — обессилевший, с почти отнявшимися ногами, но живой.

Он кое-как, то опираясь на посох, то на карачках двигался в сторону Вологды. Все это время подьячий ничего не ел, жажду утолял снегом, а это плохое средство. Перемерзнув и оголодав, соображал он плохо, имя свое назвать мог, но объяснить, что произошло, — пока нет. Его уложили в санки, дали малый кусок пирога, потому что с голодухи нельзя сразу набивать брюхо, и во весь конский мах, а рысь у Меркурьева конька была ходкая, понеслись к Вологде. Расспрашивать старика не стали — нашли, и за то слава Господу.

Ульянушка, когда подьячего внесли, всполошилась, стала греть воду, чтобы дать ему горячие отвары трав. Она велела мужчинам раздеть старика, сама отвернулась — хоть и была замужней, а стеснялась смотреть на нагое тело. Потом она спешно приготовила жидкую пшенную кашу.

Чекмай осмотрел и ощупал ноги Деревнина.

— Вроде целы, не сломал, не вывихнул. Глебушка, Митька, помогите поднять нашего подьячего на печь! Пусть наконец отогреется.

— В мыльню бы его, — сказала Ульянушка. — Попарить, так всякая хворь сойдет.

— Кто ж это на ночь глядя мыльню топит? Завтра спозаранку сам этим займусь, — пообещал Глеб. — Надо бы бабку-знахарку…

— Не надо! — отрубил Чекмай, и Глеб все понял: весть о находке мгновенно разлетится по всей Вологде.

Гаврюшка забился в угол и со страхом смотрел на деда. Он привык видеть старика строгим и своенравным, теперь же Иван Андреич был как беспомощное малое дитя. И Гаврюшка вдруг осознал — именно так люди от старости помирают, и ему стало жутко.

Деревнин, размякнув в тепле, попросил еще кашки. И тем в Гаврюшкиных глазах стал еще более похож на дитя.

Ульянушка же обрела новую заботу: устроить всех на ночлег. Уже когда они жили в избе вчетвером, ей казалось, что места для всех маловато, теперь же их стало шестеро. Пришлось пустить в дело все войлоки, старый Глебов тулуп, даже армяк, который Глеб надевал весной и осенью, даже штуку сукна, которое Ульянушка купила задешево, собираясь шить себе однорядку.