Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

— Сука! Да чтоб те…

— Молчи. Я горяч, неровен час — и твои зубы по всей комнате брызнут. Как оно ко мне попало, ты, поди, уже догадался. Велик Господь, так управил, что оно в нужные руки угодило.

— Знал бы…

— Кабы знал, ты бы ту Настасью со двора телешом согнал, и с дочками вместе. А ты, вишь, доброхот, позволил ей имущества ее с собой взять. Теперь видишь, что на все — Божья воля? Читал я, стало быть, послание и диву давался — это ж как унизиться нужно? Неведомо какому королю писать: и в том мы, твои верные холопы, тебе присягаем. Холопы! И оружия просят, и кораблей, чтобы рать им, верным холопам, прислал — такову, чтобы с Севера двинуть сто тысяч человек на Москву… Все расписали, воеводы теремные! Неудивительно, что ты послание себе оставил — всякое может случиться, а это — оружие. Или же товар, который в Москве можно будет дорого продать. По почерку нетрудно узнать, кто из дьяков писал, а то и кто из бояр. Печати-то на послании неподдельные… Даже коли на Ивановской безместного подьячего выловили да ему продиктовали — есть умные приказные, докопаются, а коли им подсказать — ну, сам разумеешь. А далее — размотать клубочек.

— Толку тебе от того дурацкого письма ни на грош, — ответил, успев немного опомниться, Анисимов.

— А коли дурацкое — что ж ты из-за него двух человек велел порешить? Молчишь, Артемий Кузьмич? То-то… Мне виднее, какой от него толк. А тебе скажу новость, которую доставили верные люди из Нижнего. Ты, поди, знаешь, что они посылали к князю Пожарскому, просили стать во главе ополчения, а князь отвечал отказом. Он и архимандриту Феодосию отказал. Знаешь — по глазам вижу. Но отправился к нему не архимандрит, не старец, что двадцать лет в затворе просидел, не князь, и даже не именитый купец Строганов. Отправился к нему мясник Кузьма Захарьев-Сухоруков. Да, простой мясник, хозяин мясной лавки. Ты бы его, поди, и на порог не пустил… В ноги не падал, Христом-Богом не заклинал. А именно ему сказал князь: будь по-твоему, стану у новгородской рати воеводой. И сейчас, когда мы с тобой лясы точим, он, статочно, уже въезжает в Нижний Новгород, коли еще не въехал. А ты сам знаешь, что значит имя Пожарского.

Анисимов промолчал.

— Проиграл ты, Артемий Кузьмич. Денег на свое ополчение собрал изрядно, из Англии тебе и оружие, и пушки, и ратных людей прислали, да мы тебя опередили. К нам люди пойдут, не к тебе. А когда наша рать — не твоя, а наша! — возьмет Москву и выгонит к чертовой бабушке панов, тогда те князья и бояре, что английского короля к нам на царство звали, оправдываться начнут. Как думаешь — кого они во всей этой затее виноватым сделают? Вот то-то… Джон Меррик не пострадает, и прочие английские купцы не пострадают — они не наших царей подданные. А тебе достанется — сколько у всех грехов накопилось, за то ты один ответчик. Уж об этом я позабочусь.

— Кто ты таков? — уже малость растеряв спесь, спросил Анисимов.

— Прозванье мне — Чекмай. В чинах я невеликих, служу своему воеводе.

— Чем служишь?

— Чем надо — тем и служу. В бой с ним вместе ходил. Когда он велел узнать, что за странные дела в Вологде творятся, — я приехал и узнал. Как видишь, во всем разобрался. Вот еще с тобой договорюсь — и вернусь к моему воеводе. Сейчас в Новгороде такие люди, как я, нужны.

— Не о чем нам договариваться, — буркнул купец.

— Поторговаться хочешь? Не выйдет. Коли не договоримся — я тебя самого в Новгород отвезу. Буду за деньги, как обезьяну заморскую, показывать: вот-де Иуда, глядите, люди добрые, да кидайте в клетку полушки — ему на пропитание! Сомневаешься?

Анисимов внимательно посмотрел на Чекмая и понял: с этого станется… И в клетку посадит, и табличку «Иуда» своими руками изготовит. После чего никакие деньги не помогут от грязи отмыться.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Не я хочу — а рать, что начнет собираться в Новгороде. Хочет она те деньги, что собрали для тебя купцы на твое ополчение. Они где-то здесь спрятаны.

— Больно жирен кус, подавишься! — крикнул Артемий Кузьмич.

— Орать-то зачем? Я с тобой тихо, смиренно говорю, и ты так же отвечай. Коли не деньги — другое сокровище увезу. Сам ведаешь, какое.

Говоря это, Чекмай очень внимательно следил за лицом Анисимова. Коли тот в злобе убил Ефимью — должен себя выдать. Но купец сперва не понял, потом до него дошло — и он впал в ярость, полез на Чекмая с кулаками.

— Не дам, лучше сам удавлю!

— Слава те господи, жива… Ну так в остатний раз предлагаю — ваша вологодская кубышка за послание к английскому королю. А баба твоя пусть сама решает, как ей быть. Захочет — с тобой останется. Не захочет — дам людей, чтобы проводили ее к родне. Как знаешь, так с ней и разбирайся. Что молчишь? Деньги, что тебе московское, вологодское и английское купечество принесло, где-то тут до поры спрятаны. Доставай.

По лицу Артемия Кузьмича было видно: борются в его душе бесы. И деньги отдавать неохота, и послание, что попало в руки Чекмаю, заполучить охота, и жену-красавицу сберечь для себя охота…

— Забирай дуру, — вдруг сказал он. — А денег не дам — вот те шиш!

— Стало быть, послание иудино у меня остается?

— Послание за мою дуру отдашь… — Анисимов замолчал, прислушиваясь.

— А вот как раз ее и ведут! — воскликнул Чекмай.

Но Ефимью не вели — ее здоровенный детина Ерофей нес на руках. Следом шла Ульянушка, за Ульянушкой — Глеб, который вел немолодую, очень богато одетую женщину, заломив ей руку за спину. Ее подталкивал новгородец Вася, а уж за Васей шли сенная девка и Митька.

— Что это? — спросил Чекмай.

— Он ее голодом морил, в подклете держал на хлебе и воде, — ответила Ульянушка. — Вот эта сука за ней ходила, лишнего глотка не давала. Дай бог здоровья Глаше — она шепнула, где искать.

— Да как же иначе, коли она от меня сбежать хотела?! — возмутился Артемий Кузьмич. — От меня, от своего венчанного мужа?

— Посади ее на кровать, — приказала Ерофею Ульянушка. — Глашенька, беги на поварню, возьми с собой Васю. Молока принесите! Похлебки какой ни на есть. После поста и сухоядения сразу отъедаться нельзя — в Светлую седмицу мало ли народа от обжорства брюхом мается, а иные и помирают.

Ефимья была чуть жива и плохо соображала, где находится и что за люди вытащили ее из подклета. Прежняя победоносная краса поблекла, лицо осунулось, косы были кое-как запиханы в волосник. Была на ней одна рубаха — и не кисейная, как она привыкла, а из грубого серого холста.

— Глашу мы с собой заберем, — сказал Глеб. — Тут ей жизни не будет.

— Заберем, — согласился Чекмай, подошел к кровати, чуть наклонился к Ефимье. — А ты, голубушка, не бойся. Все дурное кончилось. Наживешь еще и румянец, и дородство…

Ефимья подняла на него глаза — и вдруг протянула руки, обняла за шею.