Кеннет Кларк - Цивилизация

Жан Франсуа де Труа. Чтение Мольера. Ок. 1730

Рассуждая о XII и XIII веках, я говорил, каким важным цивилизационным достижением того времени было внезапное осознание ценности женских качеств. То же самое можно сказать и о Франции XVIII века. Вообще, на мой взгляд, неотъемлемым признаком цивилизации является равновесие мужского и женского начал. Во Франции XVIII века наблюдалось несомненное и в целом благотворное влияние женщин, благодаря чему возник необычный социальный институт, ставший характерной чертой эпохи. Речь о так называемых салонах. Небольшие собрания умнейших мужчин и женщин, съезжавшихся со всей Европы, устраивались в апартаментах гостеприимных и щедро одаренных талантами хозяек, вроде мадам Дюдеффан или мадам Жофрен, и на протяжении сорока лет служили главными очагами европейской цивилизации. По сравнению с двором урбинского герцога в них было меньше поэзии, но куда больше интеллектуального блеска. Дамы – устроительницы салонов не могли похвастаться ни свежестью юности, ни сказочным богатством; мы доподлинно знаем, как они выглядели, потому что французские художники, например Перроно и Морис Кантен де Латур, изображали их без всякой лести, но с чутким пониманием души и характера модели. Только в высокоцивилизованном обществе дамы способны предпочесть такой тип портрета глянцевым поделкам модных портретистов.

Чем же подкупали эти женщины? Участливостью, тактом, умением создать непринужденную атмосферу. Несомненно, поэт и философ нуждаются в одиночестве, но подчас плодотворные идеи рождаются в разговоре, а настоящий разговор возможен только в компании, где никто не ставит себя выше других. При дворе это условие невыполнимо, и успеху парижских салонов во многом способствовал тот факт, что французский двор и министры обосновались не в Париже, а в Версале. То был отдельный мир, придворные называли его не иначе как cepays - ci – «наша страна». Я и поныне вступаю на гигантский, неприветливый двор Версаля, замирая от тоски и страха, как будто заново переживаю свой первый день в школе. Справедливости ради я должен сказать, что даже в XVIII веке, когда пора его интеллектуальной славы миновала, замкнутый мирок Версаля создавал подчас изумительные произведения архитектуры и декоративного искусства. Малый Трианон, построенный великим Жак-Анжем Габриэлем по приказу Людовика XV, – творение совершенное, если совершенство достижимо. И хотя само это слово подразумевает некий предел, оно также предполагает стремление к идеалу. Все, чем прекрасен фасад Малого Трианона, – необычайный такт, самоконтроль, ювелирная точность каждого элемента – в сумме неповторимо, несмотря на бесчисленные попытки создать «нечто подобное»: стоит отклониться буквально на волосок – получишь банальность, а чуть усилишь акцент – скатишься в пошлость.

Однако если забыть о декоративности и вспомнить об игре ума, то тут Версаль XVIII века ничего существенного предложить не мог, и парижскому обществу повезло, что ему не было нужды участвовать в отупляющих придворных ритуалах и повседневной мышиной возне политиков. Другая причина, избавлявшая тогдашние салоны от помпы и пресмыкательства, заключалась в том, что французские высшие классы не были отягощены чрезмерным богатством. Финансовый крах, спровоцированный «финансовым чародеем», шотландцем по имени Джон Лоу, изрядно их потрепал. Определенный уровень благосостояния идет на пользу цивилизации, но по какой-то неведомой причине большое богатство ей только вредит. Думаю, пышность в конечном счете антигуманна, тогда как осознание некоторой ограниченности создает условия для того, что принято считать хорошим вкусом.

И доказательство тому – Шарден, величайший из французских живописцев середины XVIII века. Никто не сравнится с ним по части вкуса, говорим ли мы о цветовой гамме или о композиции. Каждый участок холста, каждый интервал, каждый тон рождают уверенность, что здесь все на своем месте, ни прибавить, ни убавить. Между тем Шарден не пытался изображать высшие слои общества, а королевский двор и подавно. Иногда он черпал сюжеты в кругу неприметных буржуа (скажем, мать, одевающая или раздевающая ребенка), а иногда в среде рабочего класса, где, сдается мне, он чувствовал себя вольготнее всего, не только потому, что ему по душе были эти люди: он обожал чаны и бочки. Есть в этих предметах какое-то исконное благородство формы, присущее вещам, которые, почти не меняя своего вида, веками служили человеку. Живопись Шардена убеждает в том, что благие качества, воспетые в бессмертных стихах Лафонтена и пьесах Мольера, – здравомыслие, добросердечие, простота и чуткость – можно было наблюдать в середине XVIII века, как и сейчас еще можно наблюдать в сельских районах Франции: ими во все времена пронизано традиционное народное ремесло – то, что французы называют l’artisanat .

В салонах, куда стекались лучшие умы Франции, обстановка была пошикарнее, но все же не ослепительно-роскошная. Комнаты нормальных размеров, а декор (в те времена люди не мыслили жилья без декора) не настолько богатый, чтобы провоцировать чопорность. Словом, в салоне люди могли чувствовать себя и общаться друг с другом естественно. Мы располагаем подробными свидетельствами о том, как жили люди во Франции середины XVIII века: несмотря на отсутствие больших художников (не считая Шардена), тогда имелось множество малых – вроде Моро Младшего, – которые, не мудрствуя лукаво, «описывали» современную им действительность как она есть и потому до сих пор, двести лет спустя, все еще интересны нам на зависть художникам, желающим лишь «выразить себя»: о них никто не вспомнит. Художники-бытописатели показывают нам, к примеру, из чего состоял один расписанный по часам день из жизни молодой дамы [138] Здесь описаны гравюры из серии «Сюита эстампов к истории французских нравов и костюма XVIII века» (1770-е) по рисункам З. Фредерберга и Моро Младшего. : вот она надевает чулки перед камином; навещает приятельницу, которая ждет ребенка («N’ayez pas peur, ma bonne amie») [139] «Не бойтесь, друг мой» ( фр .). ; угощает детей смоченным в кофе кусочком сахара; увлеченно болтает и мешает другим слушать музыку («Un peu de silence s’il vous plait» ) [140] «Пожалуйста, потише!» ( фр .) ; получает любовную записку от молодого поклонника; потом, разодетая в пух и прах, посещает оперу и, наконец, падая с ног, отправляется спать. Каково? Думаю, только брюзга и лицемер не согласятся, что такой образ жизни весьма приятен. Почему же у многих из нас, у большинства он вызывает инстинктивный протест? Потому что в основе его лежит эксплуатация? Неужели мы копаем так глубоко? Но ведь это примерно то же самое, что жалеть животных, не будучи вегетарианцем. Все наше общество построено на эксплуатации, той или иной. А может, мы свято верим, что такая жизнь ничтожна? Тогда мы заблуждаемся. Люди, которые наслаждались ею, были отнюдь не дураки. Талейран говаривал, что только тот, кто изведал жизнь французского общества XVIII века, знает сладость жизни, la douceur de la vie [141] Высказывание Талейрана несколько перефразировано Кларком. У Талейрана: «Кто не жил до Революции, тот не знает всей сладости жизни». , а Талейран – один из умнейших политиков в истории. Завсегдатаи французских салонов не просто поддались модному поветрию, желая не отстать от других беспечных прожигателей жизни, нет, это все были выдающиеся философы и ученые. Они мечтали опубликовать свои радикальные воззрения на религию. Мечтали ограничить власть любого нерадивого короля и безответственного правительства. Мечтали преобразить общество. В конце концов общество преобразилось сильнее, чем они рассчитывали, но такова судьба успешных реформаторов.