Кеннет Кларк - Цивилизация

Вольтер из тех писателей, чье величие неотделимо от стиля, а настоящий стиль непереводим. Недаром он говаривал, что одно неуместное слово убивает самую прекрасную мысль. Цитировать его в переводе – значит убивать иронию и сарказм, без которых его дар немыслим; даже на краю могилы он не мог удержаться от насмешки. Несравненное остроумие Вольтера до сих пор вызывает улыбку – улыбку разума. Однако был предмет, к которому он относился со всей серьезностью: справедливость. Многие – и при жизни Вольтера, и после – сравнивали его с обезьяной. Но, сражаясь с несправедливостью, он дрался как бульдог и вгрызался в обидчика мертвой хваткой. Вольтер поднимал на ноги всех друзей, строчил памфлет за памфлетом и не раз предоставлял жертвам произвола бесплатный кров и хлеб у себя в Ферне. Мало-помалу мир изменил свое мнение о нем: в общественном сознании он из отпетого либертина превратился в патриарха-мудреца. Наконец в 1778 году Вольтер решился вернуться в Париж. Ему было тогда восемьдесят четыре. Ни одного полководца, добывшего победу в бою, ни одного пилота, в одиночку совершившего перелет через океан, не встречали с таким неистовым восторгом. Его провозгласили «универсальным гением эпохи» и «другом человечества». Люди всех классов и сословий осаждали его дом, и где бы ни появилась его карета, вокруг тотчас собиралась густая толпа. Его носили на руках. В довершение всего на сцене «Комеди Франсез» бюст Вольтера под гром рукоплесканий был увенчан лаврами. Естественно, старик всего этого не выдержал и умер – но умер триумфатором.

Самая замечательная черта фривольного XVIII века – его серьезность. Во многом он наследовал ренессансному гуманизму, однако было одно существенное отличие. Ренессанс никогда не покидал лона Церкви. Гуманисты разрешали себе отдельные проявления скептицизма, но никто не выказывал сомнений в христианской вере как таковой. Непреложность веры позволяла быть в ладу с собой, не поступаясь нравственной свободой. Но к середине XVIII века серьезные, думающие люди осознали, что Церковь давно попала в зависимость от таких приземленных вещей, как собственность и статус, а для защиты своих интересов использует притеснения и несправедливость. Никто не принимал это так близко к сердцу, как Вольтер. «Écrasez l’infâme» – опять-таки непереводимо! Ну пусть будет «раздавите гадину». Этот призыв стал девизом последнего периода жизни Вольтера и был воспринят его последователями как духовное завещание фернейского патриарха. Помню, как Г. Дж. Уэллс – своего рода Вольтер XX века – говорил, что не рискует ездить по Франции за рулем автомобиля: слишком велико было бы искушение раздавить священника. Однако Вольтер не вполне порвал с верой в отличие от некоторых энциклопедистов – те были законченные материалисты и не сомневались, что наши моральные и интеллектуальные качества есть не более чем случайная комбинация нервов и тканей. Для 1770 года это очень смелое утверждение, но цивилизацию на нем не построишь – и тем более не удержишь. Итак, XVIII век оказался перед лицом тяжелой необходимости выработать новую мораль, в которой больше не будет места откровению и которой не требуется одобрение Церкви.

Эта новая мораль опиралась на два основания: во-первых, на доктрину естественного закона, а во-вторых, на этику стоицизма республиканского Древнего Рима. О философии природы в лице главного ее представителя Жан-Жака Руссо речь пойдет в следующей главе, однако для понимания новой морали Просвещения необходимо принять во внимание хотя бы один из главных ее постулатов: в нравственном отношении наивная добродетель естественного человека превыше искусственной добродетели человека культурного и образованного. Дополнительным аргументом в пользу этой обаятельной, но иллюзорной идеи служил идеал добродетели, заимствованный главным образом у Плутарха. В XVIII веке его «Сравнительными жизнеописаниями» зачитывались точно так же, как в XV веке – «Романом о Розе»; и точно так же воспринимали героев как пример для подражания. Непреклонные, беспорочные герои Римской республики, готовые жертвовать собой и своими близкими ради блага государства, были взяты за образец гражданского поведения при новом политическом укладе, и укоренить этот высокий эталон в общественном сознании помогло творчество Жака Луи Давида.

Художник исключительно одаренный, Давид мог бы играючи сделать себе имя и состояние на портретах светских красавиц и лощеных господ – своих современников, но избрал стезю моралиста. Своему юному ученику, будущему барону Гро, Давид не уставал повторять: «При вашей любви к искусству негоже растрачивать себя на пустячные сюжеты. Не теряйте времени, мой друг, перелистайте вашего Плутарха». Первое программное полотно Давида «Клятва Горациев» (1784) произвело фурор, который могут лишь отдаленно представить себе те из нас, кто помнит первое появление «Герники» Пикассо. В «Клятве Горациев» революционный порыв получил совершенное художественное воплощение, и дело тут не только в выборе сюжета, но и в его трактовке. Из живописи решительно изгнаны все «тающие» контуры и влажные, чувственные следы неотвязной тени Фрагонара: вместо них – твердо очерченные формы, декларация воли. Вскинутые в едином, тоталитарном жесте руки братьев, словно спицы вращающегося колеса, создают гипнотизирующий кинетический эффект. Даже архитектура выражает настойчивый протест против засилья изысканно-орнаментального стиля эпохи. Простые тосканские колонны [146] То есть колонны тосканского ордера – самого простого, наименее декоративного из римских ордеров (в греческой системе отсутствовал); колонна толще дорической, с гладким (без каннелюр) стволом и простой базой; капитель не имеет лепных украшений. Тосканский ордер символизировал мощь и силу. , в том же XVIII веке заново открытые при раскопках храма в Пестуме [147] Руины Пестума упоминались еще в XVI в., но только в XVIII в. были по-настоящему заново открыты и описаны; первая публикация – 1764 г. (дополненное издание – 1769 г.); к 1774 г. насчитывалось уже девять иллюстрированных публикаций. , зримо утверждают превосходство бесхитростной добродетели. Вскоре Давид напишет еще более суровую картину по мотивам Плутарха, на которой ликторы приносят в дом Брута тела его сыновей, осужденных им на казнь за государственную измену. И хотя подобные эпизоды из римской истории не находят у нас большого сочувствия, они были созвучны настроениям предреволюционной Франции. Это помогает нам понять многое из того, что случилось в последующие годы. Вкус к «сладости жизни» европейцы утратили за несколько лет до 1789-го. Что касается мира за пределами Европы, то там новая мораль уже привела к революции.