Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

— Весьма ты умен, адмирал, — отвечаю ему. — Действуй, как знаешь…

Ночью бес искушать меня стал. Шутка ли, знать, что Лизанька рядом со мною сейчас мучается, бедная, страдает, и каждую минуту ждёт через меня спасения! Всё доводы рассудка перед этой картиной померкли, сердце возгорелось — не счесть, сколько раз я за шпагу и пистолет хватался, чтобы идти Лизаньку освобождать! Как с собой совладал, не ведаю, но стоила мне эта ночь многих лет жизни.

С рассветом вновь пришёл ко мне Грейг:

— Ваше сиятельство, вы не только мой командир, но милостивый покровитель, от которого я столь много благодеяний получил. Позвольте на правах вашего покорного слуги дать вам совет: скоро мы прибудем в Неаполь, и вам было бы полезно сойти там на берег, дабы далее проследовать в Россию сухим путём. Всем известно, что вы плохо переносите морское плавание, и ваш уход с корабля будет воспринят как должное. Длительный же вояж по Европе пойдёт на пользу вашему сиятельству, ибо позволит забыть неприятные впечатления.

Что же, прав он был, как ни крути! Останься я на корабле, бед натворил бы или свихнулся бы!

Сошёл я в Неаполе на берег, а эскадра в море ушла. Я на пристани стоял, пока последний корабль из виду не скрылся: смотрю и представляю, как там сейчас моя Лизанька томится. Слезы у меня из глаз текут, а слуги на меня чуть не с ужасом глядят: никогда не видели, чтобы граф Орлов плакал.

В Россию я возвратился через несколько месяцев; императрица меня благосклонно приняла и поблагодарила за поимку самозванки. Сказала, что содержат княжну Тараканову хотя и в крепости, но в весьма хороших условиях: даже горничную при ней оставили.

— А если самозваная принцесса истинную правду о своём происхождении расскажет, то велю её освободить, — сказала ещё Екатерина. — Такое признание всякую опасность переворота уничтожит и сделает сию соискательницу престола просто смешной. Однако она упрямо продолжает называть себя дочерью императрицы Елизаветы и Разумовского; сходили бы вы навестить свою приятельницу, граф Алексей Григорьевич, — растолкуйте ей, что ключи от своей темницы она в собственных руках держит. «Упрямство — хуже пьянства», — в народе так говорят.

Тяжко мне было с Лизаветой в крепости встречаться, но надо было, если от этого её освобождение могло произойти. Прихожу к ней и не могу узнать: исхудала она, лицом почернела, глаза впали и лихорадочно блестят.

Завидев меня, вскочила Лизавета с постели и язвительно говорит:

— Сам граф Орлов ко мне пожаловал! Какая честь для бедной узницы!

— Ругай меня, как хочешь, Лизанька, — отвечаю, — но что сделано, то сделано. Вспомни, ведь я тебя отговаривал престола домогаться, взамен короны любовь свою предлагал.

— Я виновата, одна я! — кричит она. — А граф Орлов ни при чём: он такой благородный господин!

— Я с себя вины не снимаю; затем и пришёл, чтобы искупить её, — говорю. — Твоя участь ныне от тебя зависит: признайся, что ты самозвано себя наследницей покойной императрицы объявила — и в тот же час выйдешь на свободу. А я обещаниям своим не изменю: мне до мнения людей дела нет — под венец с тобой пойду.

— Бог мой, какое благородство! — повторяет она. — Полно, граф, я вас не достойна: разве можно вам, связавшись с самозванкой, своё имя марать?!

— Имя графа Орлова уже ничто замарать не может, — возражаю, — а злые языки поговорят, да успокоятся.

— Вы меня предали, а теперь хотите, чтобы я себя предала? — с вызовом отвечает она. — Ни вы, ни ваша императрица не добьётесь от меня предательства — я царская дочь и от матери своей не отрекусь. Скажите Екатерине, что не все такие, как вы, кто близких им людей предаёт!

— Гордыня это и тщеславие; смирись, Лизавета, не гневи Господа! — продолжаю я увещевать её.

— Не о чём больше мне с вами разговаривать. Ступайте прочь, и не приходите никогда! — вскричала она. — А обо мне не заботьтесь: родилась я царской дочерью и умру ею — так и передайте вашей императрице, которая не по праву трон заняла!

Не получилось у нас разговора; поклонился я ей низко и ушёл. Более я её не видел: вскоре она наш бренный мир оставила. О кончине её разное болтали, но я полагаю, что она себя гордыней и обидой извела. Где похоронили несчастную Лизавету, не знаю, но по сей день об успокоении её души молюсь.

Пётр Яковлевич Чаадаев известен, прежде всего, благодаря посвященному ему стихотворению Пушкина: «Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья…». Но Чаадаев был личностью, примечательной во всех отношениях — он один из самых оригинальных русских мыслителей, блестящий выпускник Московского университета, храбрый офицер, герой войны 1812 года.

В 1830-х годах он жил в Москве в доме своих друзей Николая Васильевича и Екатерины Гавриловны Левашёвых на Новой Басманной улице. Там он познакомился с Екатериной Дмитриевной Пановой, с которой у него завязалась оживлённая переписка. По просьбе Пановой, он описал свою жизнь, военную службу, нравы эпохи Александра I.

Эти письма, написанные по-французски, долгое время хранились в Департаменте полиции, куда они попали после гонений на П.Я. Чаадаева, в ходе которых пострадала и Е.Д. Панова. Впервые эти письма были собраны и переведены на русский язык историком Тимофеем Свиридовым, с сохранением стилистических особенностей XIX века.

…В последнем письме вы просили меня рассказать о моей жизни. Не знаю, для чего вам это понадобилось, но извольте.

П.Я. Чаадаев в молодые годы.

Портрет предположительно работы художника В. Шатобрена

Я вырос круглым сиротой, мои родители умерли, когда я был ещё в неразумном возрасте. Меня c братом взяла к себе наша тётка княжна Анна Михайловна Щербатова, — она вам известна как соседка по имению, ваша Орево рядом с её Алексеевском, и, насколько я знаю, прошлым летом вы гостили у неё.

Тётушка до сих пор выезжает в свет, не перестает любить танцы и часто бывает на балах. Другая её известная всей Москве слабость — чрезвычайная смешливость. Тётушка Анна начинает хохотать до упаду от самых безобидных вещей: однажды её чуть не уморил до смерти лакей, который с третьего раза не мог выговорить польскую фамилию одной из наших дам «Бжентештыкевич-Пржездзецкая».

Впрочем, Анна Михайловна — милейшая женщина, исполненная благости и самоотвержения. Узнав, что наша мать умерла вслед за отцом, и мы с братом Михаилом, совсем маленькие, остались без надзора в нижегородском имении, она бросилась к нам из Москвы ранней весной, по бездорожью, и вывезла нас к себе, — позже она любила рассказывать, как едва не утонула, переправляясь в половодье через Волгу.