Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

После смерти Пушкина все его бумаги были опечатаны лично Дубельтом, и он сделал всё, от него зависящее, для ограничения влияния пушкинских произведений на умы людей. Издателю Краевскому, взявшемуся было за издание Пушкина, пришлось прибыть в Третье отделение и выслушать выговор от Дубельта: «Что это, голубчик, вы затеяли, к чему у вас потянулся ряд неизданных сочинений Пушкина? Э‐эх, голубчик, никому не нужен ваш Пушкин! Довольно этой дряни, сочинений вашего Пушкина при жизни его напечатано, чтобы продолжать и по смерти его отыскивать «неизданные» его творения да и печатать их. Нехорошо, любезнейший Андрей Александрович, нехорошо!»

Не последнюю роль сыграл Дубельт и в трагической судьбе Лермонтова, постоянно настраивая против него императора, так что, когда поэт погиб, Николай Павлович с облегчением воскликнул: «Собаке — собачья смерть!».

Некоторое оживление общественного движения, наблюдавшееся в России в начале 1840-х годов, было с тревогой воспринято Дубельтом, и он немедленно принял надлежащие меры. В образовавшиеся кружки новых вольнодумцев были внедрены агенты Третьего отделения; вполне презирая этих доносчиков и провокаторов, Дубельт неизменно оплачивал их доносы денежными суммами, кратными трём в память тридцати серебренников, за которые Иуда предал Иисуса Христа, — однако, с другой стороны, число агентов было увеличено, и Дубельт постоянно стремился завербовать новых. Особое удовольствие доставляла ему вербовка осведомителей из числа самих вольнодумцев — он умел играть на потаённых струнах человеческой души. «На беседе» в Третьем отделении с очередной жертвой Дубельт был отменно учтив, выражался в высшей степени вежливо, мягко приговаривал «мой добрый друг» и ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания. Многие опомниться не успевали, как попадали в сети «доброго жандарма», и уже не могли выбраться.

Правда, такие методы не всегда были действенными: так, Александр Герцен на допросах у Дубельта сумел понять его лицемерие и не попался на удочку. Впоследствии Герцен писал: «Дубельт — лицо оригинальное, он, наверное, умнее всего Третьего и всех отделений собственной его величества канцелярии. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, то есть выражали тонкую смышлёность хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Исхудалое лицо его, оттенённое длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу, ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем жандармский мундир победил или, лучше, накрыл всё, что там было».

Дубельт никогда не простил Герцену этой нравственной победы — при упоминании его имени он терял свою обычную выдержку. На одном из допросов в Третьем отделении, когда речь зашла о Герцене, Дубельт вспыхнул как порох; губы его затряслись, на них показалась пена. «Герцен! — закричал он с неистовством. — У меня три тысячи десятин жалованного леса, и я не знаю такого гадкого дерева, на котором бы я его повесил!»

…Едва Дубельту удалось справиться с русским общественным движением начала 1840-х годов, как случились новые неприятности: по Европе прокатилась волна революций 1848 года — начавшись во Франции, революционные выступления распространились по германским землям и Австрии, вплотную приблизившись к российским границам. Император Николай Павлович всерьёз опасался, что волнения начнутся и в России, поэтому Дубельту были даны неограниченные полномочия в борьбе с поднявшими опять голову отечественными вольнодумцами. Он, однако, не торопился: обладая полными сведениями об обстановке в стране, Дубельт знал, что брожение охватило лишь незначительную часть общества, а большинство по-прежнему остаётся безучастным к политическим вопросам. Следовательно, для сохранения государственного строя России надо было только истребить горстку смутьянов — но сделать это надлежало так, чтобы раз и навсегда отбить охоту к покушениям на самодержавие.

Нужна была показательная экзекуция, и в качестве жертв для неё Дубельт избрал членов кружка Михаила Петрашевского. Собственно, это был безобидный кружок литераторов, проникшихся мыслями французских утопистов и стремившихся к ненасильственному изменению российской системы, но в нынешних условиях и этого было достаточно, чтобы обвинить их в связях с европейскими бунтовщиками и попытке внести смуту в Россию.

Дубельт долго и сладострастно готовил расправу над ними, пока в апреле 1849 года не решил, что пора приступить к делу. Подготовив соответствующий доклад, он отправился к императору.

Николай Павлович просматривал счета от парикмахера и портных, он всегда делал это сам, полагая, что его могут обмануть.

— За прошлое полугодие месье Этиен просит 245 рублей, — говорил Николай Павлович, близоруко щурясь на счёт. — Ну, положим, это так, хотя цены он сильно завышает, но за неполные четыре месяца сего года месье Этиен требует уже 966 рублей, — это ни в какие ворота не лезет! За что так много?.. Ага, вот он пишет: «Стрижки — 75 рублей, 58 рублей, 69 рублей. Накладки — 230 рублей 71 копейка, 135 рублей 30 копеек». Ишь ты, до копейки высчитал, выжига французский!.. Далее: «Парик — 311 рубль без 10 копеек». Сбросил десять копеек, и на том спасибо!.. «За пудру и помаду для лица — 86 рублей 99 копеек». Ну-ка, посчитаем, — он взял чистый лист бумаги, перо с чернилами и в столбик сложил цифры. — Да, всё правильно, не обманул, однако каковы суммы! Отказаться, что ли, от услуг Этиена? Буду стричься у Хрякова — он солдат в Преображенском полку стрижёт по алтыну за голову.

— Хороши вы будете после стрижки Хрякова! — возразил камердинер Фёдор. — Как чучело огородное, только ворон пугать.

— Но, но, опять забываешься! — погрозил ему Николай Павлович. — Не забывай, с кем говоришь-то!

— А что, вы сами просите правду вам говорить, вот я и говорю, — пожал плечами Фёдор.

— Это да, я за правду, но ведь и приличия надо соблюдать, — впрочем, что с тобой толковать! — махнул рукой Николай Павлович. — Но цены, всё-таки, ужасные: 966 рублей за парикмахера, а вместе с прошлым полугодием больше 1200 выходит: на эти деньги можно целую роту солдат год содержать, а тут на какие-то накладные волосы тратится! А ещё счета от портных: один Акулов три тысячи просит, не говоря о прочих… Да, чем старее я становлюсь, тем больше расходы на внешний вид, а когда-то со своими волосами ходил и в одном мундире по году и более, — вздохнул он, мельком взглянув на себя в зеркало.

— Старость никого не красит, — буркнул Фёдор.

— Не такой уж я старый! — обиделся Николай Павлович. — На балах иным молодым за мной не угнаться.

— И в ухаживаниях за барышнями — тоже, — проворчал Фёдор.