Михаил Вострышев - Русский Гамлет. Трагическая история Павла I

Но тут граф, наконец, явился.

— Я счел первейшим долгом, ваше высочество, отправляясь в длительное путешествие по Европе, посетить вас и заверить в моей нижайшей преданности вам, ваше высочество.

— Спасибо, друзьям я всегда рад. — Цесаревич быстрым шагом подошел к графу и крепко пожал руку. — Надолго? С какой целью?

— Года на два-три. Хочу послушать лекции в тамошних университетах.

— Одобряю.

Цесаревич кивнул и начал мерить комнату аршинными шагами. Со стороны он был комичен со своим небольшим ростом в сочетании с неестественной походкой. Но Павел Петрович, хотя и знал за собой этот грех, никогда не обращал на него внимания. Сейчас он что-то прикидывал в уме. Наконец, радостный, остановился и сообщил:

— Если кого-нибудь здесь встретите из знакомых, говорите им, что у вас перевернулась карета, и вам пришлось завернуть ко мне для починки… Нет-нет, не улыбайтесь, это очень серьезно. Вас могу заподозрить в любви ко мне и станут травить. Так было со всеми, кто любил меня… Но переменим тему. Куда направляетесь?

— В Лондон. Но по пути должен заскочить в Париж.

— Позвольте, — вспылил Павел Петрович, — но чему можно научиться у якобинцев, подло расправившихся со своим королем?

— В Париже я буду недолго и лишь из-за дипломатического поручения государыни.

— Да? И какое же поручение? — Но не успел еще Голицын и рта раскрыть в ответ, как Павел Петрович, спохватившись, замахал руками: — Не надо, не надо. У меня случайно вырвалось, не выдавайте тайн. — И печально добавил: — Вот уже минуло тридцать лет, как я хочу и чувствую себя в силах заниматься государственными делами, но мне ничего не доверяют.

Голицын был удивлен и растроган детской непосредственностью, с которой говорил сорокадвухлетний цесаревич о своей незавидной судьбе. У графа даже навернулись слезы на глазах, когда будущий русский император горестно вздохнул от обиды, что он не у дел.

Но Павел Петрович обладал способностью мгновенно меняться в настроении. И вот он уже заговорил с едкой иронией, дабы заглушить всплеск душевной наивности и не возбуждать жалость к себе:

— Значит, поручение? И, конечно же, дипломатическое? И вы, как и все дипломаты, считаете себя представителем нации, государства и в интересах дела готовы на лесть, интриги, купеческий расчет?

— Поручение мое невелико, но даже в столь ничтожном деле я, как представитель великой России, употреблю все возможные способы, чтобы укрепить наше могущество в мире.

— А надо ли? — хитровато улыбнулся Павел Петрович.

— Как? Это говорите вы, наследник русского престола? — опешил граф. — Я не понимаю вас, ваше высочество.

— У меня в детстве был учителем Семен Порошин. Вы его не знаете, он из мелкопоместных дворян, и матушка уже давно что-то сделала, чтобы он навсегда исчез. Так он учил меня, что всегда надо защищать слабых. Таков рыцарский кодекс чести. Но вам он ни к чему, вы, дипломаты, с насмешкой относитесь к чести, гуманности, доброте — это, мол, удел мелких людишек. Ваши козыри иные — добыча, выгода, обман.

Павловск в конце XVIII в.

— Вы несправедливы, ваше высочество…

— Может быть, может быть.

Павел Петрович, сцепив руки за спиной, медленно прошелся по кабинету, что-то шепча себе под нос. Граф уже решил, что пора откланяться, когда цесаревич резко вскинул голову:

— Хорошо ли мы, вместе с Пруссией и Австрией, Польшу поделили?

— Конечно, ваше высочество. Нам отошли обширнейшие территории. Я считаю, что мы выгадали…

— Выгодно, выгодно! — радостно закивал Павел Петрович и даже похлопал в ладоши. — Только о поляках забыли, разделили их на три кучки — и нет страны! А почему? Да потому, что они слабые, а слабого дипломатия уничтожает.

— Но ведь мы выиграли войну. Должна же быть победителю компенсация?

— Сорок лет мы в России только тем и занимаемся, что истощаем свой народ, убиваем его в бесчисленных войнах. И разве возможна здесь хоть какая-нибудь компенсация?.. Она даже безнравственна, граф.

— Не понимаю вас, ваше высочество. Сколько существует мир, всегда так поступали.

— Это, конечно, весомое доказательство. Ему трудно возразить… — И пробормотал мало разборчиво: — Но надо, надо, надо.

Павел Петрович заметно поскучнел, ему захотелось побыстрее завершить беседу, ибо вдруг померещилось, что граф свысока относится к его выстраданным в тоске и одиночестве мыслям, считает глупцом и невеждой.

Голицын почувствовал изменение настроения у цесаревича на дурное. Значит, чем-то ему не угодил. А хотелось оставить о себе хорошее впечатление: императрица стара, и кто знает, что будет через два-три года, когда вернешься в Россию. К тому же разговор идет с глазу на глаз. Надобно умело польстить, показать себя другом цесаревича.

— Многочисленные войны, ваше высочество, это, конечно же, промашка государыни. Но ваша матушка делает и другие ошибки, и главная из них: отношение к вам, своему сыну и наследнику престола. Ведь до чего доходит…

— Извините, граф, — решительно перебил его Павел Петрович, — я — поданный российский и сын российской императрицы, а потому о том, что между мной и матерью происходит, не подобает говорить ни вам, ни кому другому. Прощайте, граф. Искренне желаю вам не становиться на кривой путь дипломатии.

Павел Петрович стремительно сблизился с Голицыным, обнял на прощание, поцеловал в лоб и тотчас отошел к окну.

Сконфуженный граф понял, что аудиенция закончена, и, откланявшись спине цесаревича, в досаде на себя, покинул дворец.

Далее день гатчинского затворника шел своим чередом. Он позавтракал вдвоем с женою, погулял в садике, расположенном возле Часовой башни, куда всем иным, даже Марии Федоровне, вход был заказан. Проверил, сидит ли на лафете наказанный поручик Сивере, обошел посты часовых на подъездах ко дворцу. Перед самым обедом, не зная, чем еще заняться, Павел Петрович неумело, но упорно пытался подшить ватой свою единственную шинель. Конечно же, он мог купить новую, но не желал, гордясь, что научился обходиться малым.

Обед решили устроить на гатчинской мельнице, что в пяти километрах от дворца, — какое-никакое, а все ж таки развлечение. В четырехместные сани уселись Павел Петрович с Марией Федоровной, напротив — граф Ильинский в охотничьем уборе со шнурками и Свечин в такой же убогой, как и у цесаревича, шинельке.

Свечина с некоторых пор Павел Петрович перестал уважать. Вернее сказать, предпочел ему Ростопчина. А случилось вот что… Цесаревич пожаловал обоих своих любимцев орденом святой Анны. Но, зная, что матушка может прийти в ярость от его самоуправства, и тогда пострадают награжденные, посоветовал им привинтить ордена с внутренней стороны чашки шпаги, чтобы императрица не заметила. Свечин не посмел обидеть Павла Петровича и так и сделал, хоть постоянно дрожал от страха, что императрица проведает о врученной без ее спроса награде и прогневается. Ростопчин же смекнул, что к чему, и через тетку жены, камер-фрейлину Анну Степановну Протасову, доложил Екатерине, что опасается и обидеть цесаревича, и носить орден без ее ведома.