Галина Зеленина - Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность

Раввины, жившие в христианском окружении, тоже осторожно признавали, что христиане не язычники, по крайней мере, что «в нашей стране христиане не совершают языческих возлияний», и потому допускали извлечение выгоды из христианского вина. Нередко евреи-ростовщики получали вино в уплату долга, и раввины дозволяли эту практику, но с оговорками. Так, крупный ашкеназский авторитет XI века рабби Шломо Ицхаки (Раши) говорил, что такое вино, полученное в уплату долга, «не должно храниться в бочках в доме еврея, ибо это может привести к ошибке [еврей может случайно выпить его вместо другого вина]. Но даже если он хранит вино в доме нееврея, это тоже запрещено по другой причине, а именно потому, что таким образом он показывает неуважение к словам мудрецов и их постановлениям, извлекая выгоду из того, из чего они запрещали извлекать выгоду». И хотя в целом раввин позволял извлекать выгоду из христианского вина по причине финансовых убытков, которые еврей понесет в противном случае, он призывал «не быть слишком снисходительными в этом вопросе» и «воздерживаться от этой практики насколько возможно». Аналогичную амбивалентность проявил в этом вопросе в XIII веке Исайя ди Трани, написавший в одном из респонсов: «Многое можно сказать о винах нашего королевства с точки зрения галахи […] Говорили бы мы с глазу на глаз, я бы рассказал тебе, но я не буду этого писать, ибо такие вещи не следует писать, и не вопрошай об этом».

По-видимому, многие раввины полагали запрет на «вино возлияния» применительно к христианскому вину неактуальным, но не считали возможным открыто его снимать из уважения к традиции, сохраняя его как символическую межконфессиональную границу. Однако практика, как обычно, была гораздо свободнее. «Есть люди, — жаловался автор “Книги обычая” XIII века на сефардов, — которые покупают вино во время сбора урожая в деревнях у неевреев в их домах, и неевреи отмеряют это вино и продают его евреям в своих мехах…» Так что, пока раввины осторожничали, испанские евреи не только извлекали выгоду, но и употребляли чужое вино, к тому же и из чужой посуды.

Та же ситуация повторялась и с другими продуктами, например с мясом или хлебом. Исходя из тех или иных жизненных реалий, раввины шли на уступки и разрешали in situ , в конкретном случае, то, что ранее запрещалось, сохраняя запрет в принципе как маркер благочестивой сегрегации от иноверцев. Так, Гай Гаон в ответ на вопрос, может ли еврей жарить мясо в печи, принадлежащей нееврею, то есть в некошерной печи, где раньше жарилось, а то и в данный момент жарится некошерное мясо, писал: «Если мясо надето на вертел и не касается стен печи, то — даже если в печи в то же время находится некошерное мясо — мясо разрешено, поскольку не касается того мяса […] но это разрешается только после случившегося, а не предварительно». Вероятно, имел место дефицит печей, поэтому Гай разрешил жарить в чужих печах, но лишь ситуативно.

В XII веке авторитетный французский раввин Яаков Там позволил евреям молоть зерно и печь хлеб, используя мельницы и печи, принадлежащие не просто христианам, а клирикам. Вопрос с хлебом отличается от вопроса с мясом тем, что нееврейский хлеб в принципе кошерен, кошерна и печь для хлеба. Однако Мишна, например, запрещает к употреблению нееврейский хлеб наряду с вином и маслом. То есть по своим ингредиентам нееврейский хлеб кошерен, но запретен с символической точки зрения — как чужой продукт и при этом важнейший продукт питания. Разрешение Яакова Тама, никак не нарушая законов кашрута, сближало евреев с неевреями в деле приготовления это продукта.

В Европе действовало два ограничения на употребление в пищу нееврейского хлеба: еврей должен был участвовать в выпечке, хотя бы символически (например, бросить полено в огонь), и есть нееврейский хлеб позволялось, только если не было своего. На практике, опять же, ограничения игнорировали и покупали его, когда хотели. Например, один ашкеназский ученый, комментируя талмудический трактат «Авода зара», сокрушался, что в его время «есть такие, кто позволяет покупать теплый хлеб у неевреев в субботу». Автора, очевидно, беспокоило то, что хлеб испечен и куплен в субботу, а не сам факт покупки хлеба у неевреев, что, по-видимому, было привычным делом. Другой автор восхвалял благочестие тех, кто отказывается покупать нееврейский хлеб при наличии еврейского, из чего также можно сделать вывод, что большинство покупали без оговорок. В своем комментарии на трактат «Авода зара» Ицхак бен Моше из Вены сетовал, что «каждый [еврей] взял за обыкновение покупать хлеб у своего доброго друга нееврея, и они не волнуются насчет его дочерей». Тем самым Ицхак бен Моше распространяет на хлеб талмудическую мотивировку запрета на чужое вино: употребление в пищу чужих продуктов, причем само вкушение их с неевреями чревато установлением слишком близких отношений с ними, в худшем случае — незаконных сексуальных связей. Замечание Ицхака бен Моше ясно показывает, что дело в соблюдении не буквы кашрута, но духа разделения: технически любой хлеб кошерен (как и, например, сыр, приготовленный на закваске растительного происхождения, к покупке которого у неевреев раввины все равно относились настороженно), опасность же виделась в сближении с иноверцами, и пищевые запреты сохранялись ради сегрегации своей группы.

Упомянутый уже Соломон Лурия в Речи Посполитой XVI века возмущался формальным благочестием «богатых и влиятельных», не забывающих покрывать голову, воображая, «будто в этом еврейский закон», но при этом вкушающих еду и пьющих вино на нееврейском постоялом дворе. Особенно же его гневило то, что общество это поведение вполне приемлет, ведь с его точки зрения, это — «позор». Это позиция ашкеназского раввина. Для сравнения в Италии того же времени Леон да Модена утверждал: «С незапамятных времен наши предки в Италии пили обыкновенное [то есть христианское] вино». В Италии, надо думать, дефицита вина не наблюдалось, поэтому то, что итальянские евреи не гнушались христианским вином, признак не какой-то отчаянной, исключительной ситуации, а их несклонности отделять себя от итальянцев. Вино, мясо, хлеб, сыр — все это лакмусовые бумажки качества иудео-христианских отношений в той или иной стране, в тот или иной период.

Христианство, вышедшее из иудаизма, хорошо понимало социальную функцию иудейских диетарных законов — параллелизм пищевых запретов и дистанцирования от необрезанных — и отвергло кашрут заодно со многими другими ветхозаветными заповедями, осудив его как неприятие даров божьих и манифестацию неактуального более — для христианства — разделения: раз «нет ни еллина, ни иудея», нет и кашрута. Этот двойной отказ христианства от иудейского высокомерия в отношении как «непригодной» пищи, так и «непригодных» людей проиллюстрирован историей про Петра в десятой главе Деяний апостолов. Петр, собираясь отобедать, молился и удостоился видения: с неба к нему сошел сосуд и полотно со «зверями, пресмыкающимися и птицами небесными». Глас божий повелел ему «заколоть и есть», но Петр воспротивился: «Нет, Господи, я никогда не ел ничего скверного или нечистого». И тогда Господь трижды объяснил ему, что его представления неверны и не согласуются с божьей волей: «что Бог очистил, того ты не почитай нечистым». Тут же после этого его позвали в дом сотника Корнилия, он принял приглашение и пояснил собравшимся свое согласие, транспонировав свое видение из пищевой темы в социальную: «Вы знаете, что иудею возбранено сообщаться или сближаться с иноплеменником; но мне Бог открыл, чтобы я не почитал ни одного человека скверным или нечистым. Посему я, будучи позван, и пришёл беспрекословно».