Галина Зеленина - Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность

А еще через несколько лет вышла статья, а затем книга израильского ученого Элиота Горовица «Дерзкие обряды. Пурим и наследие еврейского насилия» о рецепции пуримского поведения еврейскими и христианскими авторами Нового времени. Горовиц, очевидно, исходил из того, что для евреев, жертв многовековых притеснений и гонений, только естественно было бы иногда проявлять агрессию в адрес своих гонителей, но писал он не о еврейском насилии как таковом, признавая, что утверждать что-то с уверенностью здесь трудно: «И я должен добавить, следуя примеру великого французского ученого Эрнеста Ренана, что читатель, полагающий, что слово “вероятно” использовалось недостаточно часто, может вставить его, где считает нужным». Он сосредоточился на политике модерных интерпретаций, прежде всего на том, как еврейская историография обходилась с этим беспокойным праздником, как, по его словам, она регулярно «заметала под ковер» тему еврейского насилия или глумления над христианами, не всегда даже приуроченного к Пуриму.

Элиот Горовиц. Дерзкие обряды.

Пурим и наследие еврейского насилия (2006; 2018)

К примеру, обсуждая книгу того же Сесила Рота «Евреи средневекового Оксфорда», Горовиц обращает внимание читателей на описание одного инцидента на праздник Вознесения в 1268 году. Известно, что еврей из местной общины выхватил крест, который несли в процессии, бросил его оземь и топтал ногами. Рот в своем духе, примирительно, объяснял этот казус случайностью или неадекватностью: «Возможно, толпа толкнула какого-то еврея в сторону распятия, и несший его пошатнулся» или «какой-то помешанный иконоборец решил совершить этот глупый поступок». Но «только ли помешанный еврей, — саркастически вопрошает Горовиц, — мог намеренно выхватить и растоптать распятие в Европе XIII века?» Другой пример — погром, устроенный евреями христианам в 614 году после захвата византийского Иерусалима персами. Если Грец признавал факт этой резни, но оправдывал евреев тем, что они трепетно относились к Иерусалиму, и другими факторами, то позднейшие еврейские историки, в том числе Сало Барон, Бенцион Динур и Хаим-Гилель Бен-Сассон, умалчивали о погроме и вообще игнорировали сообщающие о нем византийские источники, опираясь на единственный еврейский источник — «Книгу Зерубавеля».

Книгу Горовица, хотя она и была вызовом всей еврейской историографии, встретили в основном одобрительно, но упрекали в некритичном восприятии христианских источников о еврейском богохульстве, глумлении над христианскими символами и насилии: «К сожалению, — писал рецензент, — Горовиц не придает достаточного значения мотивам, побуждавшим христиан распространять эти слухи, поэтому достоверность его рассказов о еврейском ритуальном насилии под вопросом».

Дебаты ученых о символическом и несимволическом насилии продолжились применительно к следующему в календаре празднику — Песаху — и кровавому навету, самому распространенному и печально знаменитому из всех средневековых обвинений в адрес евреев.

Обвинение в ритуальном убийстве и его разновидность — кровавый навет (то есть обвинение в убийстве с последующим использованием крови жертвы в ритуальных или магических целях), поводом для которых, по мысли Сесила Рота, могли послужить случаи агрессивного поведения евреев на Пурим, впервые прозвучали в Западной Европе в XII — ХIII веках. В умыкании и распятии христианского отрока английских евреев обвинили в 1140-х годах, а собственно кровавый компонент добавился позже — с германского Фульдского дела 1235 года. Мы рассмотрим четыре средневековых навета: самый ранний (предположительно), самый бездоказательный, самый известный и самый редкий — кастильский, их основные мотивы и позиции основных акторов (евреев, церкви, короны, местной власти), и поместим их в контекст средневекового отношения к детям и других преступлений в адрес детей — или же «черных легенд» о таковых. А уже в следующей главе обсудим различные теории происхождения и эскалации этого обвинения: от конвенциональных до радикальных, вызывающих академическое и общественное отторжение и ставших, в свою очередь, предметом историографических исследований.

Нориджское дело — расследование обстоятельств гибели мальчика Уильяма в английском графстве Норфолк — традиционно считается первым обвинением евреев в ритуальном убийстве в средневековой Европе и, соответственно, первоисточником этого сюжета и всех его разновидностей. Однако же, если обратить внимание на то, что время предполагаемого убийства (1144) и время письменной фиксации этой истории (1154–1155) заметно не совпадают, а уверенно датировать навет можно только годом его записи, то пальму первенства придется отнять у Англии и отдать Германии, почтив ею Вюрцбургское дело 1147 года. Впрочем, в христианской и еврейской мартирологиях история отрока Уильяма запечатлена несравнимо ярче, нежели история безвестного вюрцбуржца Теодориха, неведомо кем расчлененного и так и не почтенного церковью.

Краткий летописный отчет о нориджском происшествии гласит:

Во времена короля Стефана евреи Норвича купили христианского ребенка перед Пасхой и мучили его всеми муками, коими мучили Господа нашего; а в Страстную пятницу повесили его на кресте, как и Господа нашего, и затем похоронили его. Евреи ожидали, что дело их не откроется, однако Господь наш показал, что ребенок тот был святым мучеником, и монахи взяли тело его и захоронили с почетом в монастыре, и милостью Господа нашего он творит великие и различные чудеса, и зовут его св. Уильям.

Позднейший и гораздо более подробный агиографический рассказ добавил к записи в Англосаксонской хронике массу любопытных деталей. Итак, отрок Уильям (в 1144 году ему исполнилось 12 лет), «движимый божественной волей», покинул свою семью в деревне и поселился в городе, где стал подмастерьем у скорняка и достиг в этом ремесле небывалых успехов. Его услугами пользовались местные евреи, и незадолго до Песаха 1144 года они взлелеяли коварный замысел. В то время мальчик находился в деревне у своей матери, и евреи отправили туда своего «омерзительного посланца», который представился поваром архидьякона. Мать не хотела было отпускать сына, предчувствуя неладное, но лжеповар уладил дело с помощью кругленькой суммы. Этот эпизод практически продажи сына подозрительному человеку объясняет и то, по какой «божественной воле» Уильям еще в восьмилетнем возрасте отправился один в Норидж: мать, без мужа растившая двух сыновей, отправила старшего в город — если не на заработки, то хотя бы на самообеспечение. Подобная ситуация типична для средневековой семьи из третьего сословия: в семь-восемь лет ребенка зачастую отделяли от родителей и отправляли «в люди» — в обучение или в услужение.