Владимир Бутенко - Честь дороже славы

В зале раздался гром радости и воинственных криков! Подождав тишины, Мисост Баматов заговорил еще резче:

– Настал самый подходящий момент, чтобы объявить царице ультиматум. Мы, элита народа, должны поставить жесткие условия. Русские должны снести крепости и редуты, как это будет сделано на Кубани, и полностью вывести свои полки с нашей территории. На ее отказ мы объявим России войну! Больше нельзя терпеть унижения и обиды, братья мои! Нам обещает свою поддержку турецкое правительство. Настал час, когда каждый из нас должен делом, а не пустыми словами доказать, что значит для него кабардинская земля. Я всё сказал!

Полдня не смолкали споры, едва не доходившие до рукопашной. И трижды Батоко бросался к своему князю, когда тот выяснял отношения с представителем противостоящей группировки. В заключение валий предложил не торопиться с выдвижением ультиматума, так как это только озлобит российскую сторону. Его уважительно выслушали. Но, разъезжаясь, большинство владетелей подходило к Баматову и его сподвижникам, давая клятвенное обещание, что выступят единым фронтом против войск генерала Якоби.

Всю обратную дорогу Батоко представлял, как он будет сражаться, одерживая одну победу за другой, которые прославят его имя и принесут богатство. И тогда князь Алихан пожалует ему княжеский титул и наверняка доверит командовать своим войском…

Леонтий привел свой отряд в Черкасск ясным оттепельным днем. Тепло нахлынуло внезапно, впервые за всю лютую зиму. У заставы казаков остановили постовые. Выяснив, кто они и откуда, потребовали, чтобы сотник немедленно зарегистрировался в военной канцелярии. Порядки за последний год в казачьей столице ужесточились. Распустив подчиненных по домам, уточнив, где живет каждый, Леонтий назначил сбор через двое суток на майдане у Ратной церкви.

Айдан нес к родному куреню стремительно, точно понимал нетерпение хозяина. Из озаренных солнцем садиков и дворов тянуло сладким запахом нагретой вишневой коры. С ним мешался дух сена из выбранных наполовину скирд, лошадиного навоза, гарь дымящих труб. С верхнего края Черкасского городка доносились протяжные запевки кочетов. Вдоль улицы, по которой скакал Леонтий, перекатывался собачий брех. Таким родным окатило его душу, с такой силой забилось сердце, что он ощутил, как повлажнели глаза.

Дверь куреня была наполовину распахнута, и когда Леонтий взбежал по крыльцу, то сразу же ощутил знакомую горечь кизячного дыма и догадался, что разжигают печь. Он вытер сапоги о циновку и, пригнув голову, быстро минул сени. Мерджан, в суконном, вышитом орнаментом платье, в шерстяном платке, завязанном позади, ворошила кочергой чадящие уголья. Она оглянулась на шум шагов и воскликнула от нежданной радости:

– Ты?!

Он сильно обнял ее, высокую и гибкую, и стал бормотать ласковые слова, сам не слыша их, весь предавшись в этот миг сумасшедшему ощущению счастья. А Мерджан не переставая целовала его лицо, глаза, усы, щеки и тоже что-то сбивчиво шептала. Стоящими посредине горницы и застал родителей вбежавший Демьянка. Выглядел он старше своих четырех – и смышленым взглядом, и ростом. Растерявшись от появления незнакомого вроде бы дяденьки, он замер у двери и хотел было шмыгнуть обратно, но мать успела заметить его.

– Сыночек, батянюшка приехал! – освобождаясь из рук мужа, проговорила Мерджан. – Смотри, какой он у нас!

И подхваченный бессознательным чувством родства, мальчонка бросился к Леонтию, распахнув руки с красными от снежков ладонями, пронзительно закричал:

– Ура!

Чад ел глаза, но Леонтий, с повлажневшими глазами, подбрасывал сына до самого потолка и смеялся вместе с ним, а вокруг своих любимых приплясывала Мерджан, озаренная улыбкой…

Когда разгорелась печь и затрещали уложенные в нее дрова, Мерджан почему-то потемнела взглядом и, накрывая на стол, односложно отвечала на вопросы мужа.

– Так где же матушка? – повторил он с оживлением. – У подруг али у сеструшки?

Наконец, собрав всю волю, Мерджан с затаенной горестью взглянула любимому в глаза.

– Нет у нас ее… Схоронили на другой день Рождества…

И, всхлипнув, закрыв лицо руками, как подкошенная села на лавку. Леонтию в первое мгновение не поверилось в то, что произнесла Мерджан, показалось это невероятным. Он вскочил, прошел к двери, ведущей в залу, резко оглянулся, точно искал глазами кого-то незримо присутствующего в курене.

– Как же это… Схоронили… – от захлестнувшей боли едва выговорил он. – Не ведал я, не знал… А горе какое!

– Мороз-шайтан застудил шибко… – сквозь слезы подхватила, жалея всем сердцем и стараясь отвлечь его, Мерджан. – Птицы на лету замерзали. Не пускала я ее по воду. И печку сама жгла, и дрова собирала. На дальний лог ходила. А матушка Устинья не слушалась… Я к ней фершала войскового приводила, заплатила, сколь просил. И знахарки две заговаривали ее, и снадобья варили. Истаяла от горячки за семь дён…

Леонтий долго в безмолвии простоял у могилы матери, занесенной метелями. На солнечном кладбище, кроме него и Мерджан, в эти часы никого не было. В стороне займища будоражил Нижнюю станицу городка вороний грай. Слегка пахло талой водицей. С дубового креста снежок совсем опал, и улавливался запах мокрой древесины. Леонтий, потерявшийся от внезапного горя, заплакал незаметно для себя впервые с детских лет. Мысли путались – он то мысленно разговаривал с матерью, то перед глазами представал ее образ, любимый и не сравнимый ни с кем, то ранил душу рой обрывочных воспоминаний, то слышалась ее речь, размеренная и ласковая…

Только в сумерки, взяв под руку, привела его Мерджан домой. Леонтий, сбросив тулуп и меховые сапоги, прилег на топчан – и забылся, проспал до предзорья мертвецким сном. В темноте перебрался на кровать к своей любимой и желанной, чутко встрепенувшейся от его шагов…

Утро выдалось бодрым и стозвонным от капели. Леонтий напоил застоявшегося Айдана, задал ему гарнец овса и поводил по двору. Затем помог Мерджан разжечь затухнувшую печь, расчистил двор и поправил поваленный сугробом плетень. Всё это время ни на шаг не отходил от него Демьянка, стараясь чем-то помочь, что-то подать или принести. Пока родителей вчера не было дома, он тайком потрогал отцовское ружье, рассмотрел кинжал, вынув его из ножен, и подергал за рукоять тяжелой для его рук кривой турецкой шашки. Теперь же, возбужденный и веселый, Демьянка норовил забежать наперед и заглянуть отцу в глаза.

– Батянь, а враги дюже страшные?

– Да как тебе сказать… Не так, чтоб дюже, но неприглядные.

– А правда, у них по две башки. Так Гаврилка гутарил, а ему – дяденька с бастиона.

– Выдумщик твой дружок! Человеки они как человеки. Вроде нас с тобой.