Евгений Жаринов - История всех времен и народов через литературу [litres]

Этот контекст, скорее всего, объясняется общими мировоззренческими установками автора. Так, известно, что Флобера уже не могли удовлетворить бальзаковские установки на абсолютный социальный детерминизм в трактовке человеческой души, когда показывалась только определяющая роль общества в формировании характера и судьбы; в духе исканий своего времени французский писатель пытался установить связь между психикой и физической природой человека, показать физиологическую основу страстей. «Никто не знает, – писал он, – что значат эти два слова: душа и тело, где кончается одно и начинается другое».

Оба автора словно застыли в нерешительности перед поставленной проблемой, которая нарушала все принципы позитивизма и выходила на прямое признание необъяснимых феноменологических явлений в человеческой природе.

В повести Флобера таким убедительным материальным и потрясающе достоверным воплощением феноменологии духа как раз и является образ попугая Лулу, который в конце повествования становится сродни символу, то есть, по определению А.Ф. Лосева, некой функцией, воплощенной в материальную оболочку (в данном случае чучело птицы) и с бесконечным количеством значений. [164]

Вся жизнь Фелисите изображена как цепь беспрерывных потерь: печальное детство, когда флоберовская героиня пасла скот и, чтобы уталить жажду, пила воду прямо из грязной лужи (здесь невольно угадываются мотивы из притчи о блудном сыне – заброшенность и ранние страдания в данном случае предстают как воплощение некой избранности); обманутая первая любовь, когда вместо светлого чувства девушкой пытаются овладеть, словно еще раз испытывая ее христианскую добродетель; затем любовь к племяннику и поборы со стороны родственников, которые тоже будто посланы Фелисите, дабы испытать ее любовь к невинному ребенку; затем отъезд племянника и весть о его смерти из далекой Америки, что является своеобразной завязкой целой сюжетной линии, связанной с попугаем Луду, и, наконец, смерть маленькой девочки, дочки хозяйки, Виргинии, а затем утешение в виде попугая, которого привезли из Америки, будто весть от умершего племянника, смерть Лулу и странное продолжение его существования в виде чучела вплоть до кончины самой героини, когда в предсмертной агонии ей кажется, что вместе с голубым облаком, исходящим от священника, она возносится на небо, и в «разверстых небесах огромный попугай» чудесным образом появляется над ее головой.

В литературе о Флобере не раз уже отмечалось сходство между последней сценой «Простого сердца» и финальной сценой «Легенды о святом Юлиане Странноприимце». И там, и здесь речь идет о вознесении, об утверждении духовного начала над материальным, земным, о последнем и окончательном просветлении героев. Так, в «Легенде о святом Юлиане Странноприимце» мы читаем: «Тогда прокаженный сжал Юлиана в своих объятиях, и глаза его вдруг засветились ярким светом звезды, волосы растянулись, как солнечные лучи, дыхание из ноздрей стало свежей и сладостней благовония розы; из очага поднялось облачко ладана, и волны реки запели дивную песнь. Восторг неизъяснимый, нечеловеческая радость, как бы спустившись с небесной вышины, затопили душу обомлевшего от блаженства Юлиана, а тот, кто все еще держал его в объятиях, вырастал, вырастал, касаясь руками и ногами всех стен шалаша. Крыша взвилась, звездный свод раскинулся кругом, и Юлиан поднялся в лазурь, лицом к лицу с нашим господом Иисусом Христом, уносившим его в небо». И там, и здесь неслучайно упомянуто облако ладана, и там, и здесь пластически сцена выстроена как чудесное вознесение на небеса, присутствует общая атмосфера радостного озарения, словно перед человеком открылась наконец самая сокровенная тайна, и если в случае с Юлианом Странноприимцем Христос воочию является святому, то в сознании Фелисите именно ее попугай Лулу воплощает Дух Святой, то есть одну из высших божественных ипостасей.

Но если Лулу действительно вырастает до размеров символа, то какие же еще значения он вбирает в себя помимо указанного материального воплощения Духа Святого? Выше уже отмечалось, что вся жизнь Фелисите представлена наподобие повествования о страстях Господних. Здесь мы видим воплощение общей христианской концепции, утверждавшей, что именно мера страданий и определяет меру познанной, постигнутой человеком истины. Флобер подчеркивает, что только любовь и составляет саму сущность характера его героини. Каждая ее очередная потеря, каждое новое страдание как раз объясняется силой любви по отношению к тому или иному человеку. И вновь здесь угадывается близость с чеховской Оленькой Племянниковой, только в отличие от Флобера потери Душечки не представляются грандиозными, они словно смягчены и лишены аскетизма жития святых, а общий обывательский российский быт притупляет ощущение страдания, и сами страсти без следа тонут, словно в огромных пуховиках. Фелисите же будто бросает вызов обстоятельствам, желая вырваться из власти материально-меркантильного бытия.

Но если Чехов во многом исходил из традиций православия при создании образа Душечки, то Флобер больше придерживался римско-католических принципов. На наш взгляд, внутренние различия, проявляющиеся в самом душевном строе героинь, определены существенными расхождениями в догматах двух церквей. Для примера обратимся хотя бы к догмату Святого Духа, ведь неслучайно именно этот аспект повести «Простое сердце» так насторожил в свое время И.С. Тургенева.

На первый взгляд расхождения между церквами могут показаться совершенно формальными, что-то из области средневековой схоластики, а в реальности речь пойдет о разной трактовке самой человеческой природы, которая в конечном счете и явилась тем принципиальным расхождением, определившим сущностное духовное расхождение между всей цивилизацией Запада и Востока. На бессознательном уровне, растворяясь в самих основах национального менталитета, это различное понимание человеческой природы не только в дальнейшем определило столь несхожие черты западного и русского критического реализма, но и в нашем конкретном случае повлияло на создание таких близких и в то же время различных характеров, как Душечка и Фелисите.

В соответствии с православной традицией Дух Святой исходит только от Отца, что сильнее подчеркивало его непричастность земным, телесным страданиям. Начиная с XI в. римско-католическая церковь исповедует, что Дух Святой «от Отца и Сына исходит». Впервые этот католический догмат появился еще в начале VI в. в Испании во время борьбы испанской церкви с арианами. Ариане не только умаляли личность Сына Божия, но и отрицали его единосущие Богу Отцу, признавая в нем сыновство лишь по благодати, а не по единосущию, признавая в нем совершенное творение. Именно в борьбе с арианской ересью, отрицающей божественное происхождение Христа и основывающейся во многом на древнегерманском культе судьбы, католическая церковь Запада решила, таким образом, раз и навсегда отмести все сомнения о сверхъестественном происхождении Христа. В результате Святой Дух лишился значения высшей ипостаси.