Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

В ходе прений не просто всплыли новые данные: произошел самый настоящий и неожиданный поворот! 20 февраля 1990 г. вызванный судом свидетель, старшина Эмилио Росси, объявил ко всеобщему удивлению, что Марино впервые пришел в участок карабинеров Амельи 2 июля 1988 г., а не 19-го, как он указал на следствии. Старшина Росси объяснил, что поведение Марино показалось ему «странным», он был «взволнован и немного напряжен». Марино утверждал, что хочет говорить о некоем «деликатном» деле, начал рассказывать о собственной жизни, упоминая об «эпизодах определенной важности», имевших место в тот период, когда он состоял членом «Лотта континуа», двадцатью годами ранее. При этом он намекал, по-прежнему изъясняясь в весьма обтекаемых выражениях, на «особый факт», который, казалось, был «самым тяжким» и произошел в Милане. Старшина Росси связался со своим непосредственным начальником, капитаном Маурицио Мео, командующим ротой в Сарцане. Капитан Мео встретился с Марино, причем сделал это сразу же – в ночь со 2 на 3 июля. Сам Марино попросил, чтобы разговор состоялся после часу ночи, когда он заканчивал работать (летом он продавал с фургона блины, les crêpes , в Бокка-ди-Магра). Марино вновь рассказал весьма туманным образом о «тяжком факте, произошедшем в Милане». 4 июля (3-е число выпало на воскресенье) капитан Мео позвонил командующему подразделением и испросил разрешения отправиться в Милан, дабы обсудить этот случай с полковником Умберто Бонавентурой из оперативного отдела. 5 июля Мео виделся в Милане с Бонавентурой; в ночь с 5 на 6 июля он опять говорил с Марино в Амелье; ночью с 7-го на 8-е (и затем вновь ночью 13 и утром 14 июля) Бонавентура приезжал в Сарцану для встречи с Марино. Капитан Мео и полковник Бонавентура подтвердили все эти факты, добавив множество деталей, когда они были вызваны для свидетельствования в суд Милана 20 и 21 февраля ( Dibattim. , с. 1582–1635, 1690–1723).

Таким образом, по одному из решающих пунктов – о трудном начале собственных признаний – следственному судье Ломбарди и заместителю прокурора Помаричи Марино соврал. Сегодня мы знаем, что основному следствию, которое вели Ломбарди и Помаричи, предшествовала еще одна фаза длительностью 17 дней, во время которой Марино имел целую серию неформальных бесед в казармах карабинеров в Амелье и Сарцане. Об этих разговорах не сохранилось ни одного протокола или иного документального свидетельства. Однако и это еще не все. Вызывает удивление время бесед, почти всегда проходивших ночью: карабинеры объясняют это рабочим расписанием Марино, который, впрочем, как оказалось, не был занят по утрам. И потом – откуда такая забота о Марино? Так мы наталкиваемся еще на одну странную деталь, возможно еще более причудливую: несоответствие между крайне общим характером признаний Марино на этом этапе и интересом, который они вызывали у представителей все более высоких уровней иерархии. Сообщение Марино о «тяжком деянии, имевшем место в Милане» двадцатью годами ранее, о котором он сразу же «захотел рассказать начальству» (так говорит старшина Росси: Dibattim. , с. 1583–1584), имело немедленные последствия. Капитан Мео поспешил встретиться с Марино, хотя в итоге все, чего ему удалось добиться, – это рыдания, уверения в раскаянии и пресловутое сообщение о «тяжком деянии, совершенном в Милане» ( Dibattim. , с. 1601). Не густо, конечно, однако достаточно, чтобы в ту же ночь вызвать из Милана такого человека, как полковник Бонавентура, специалиста по борьбе с терроризмом, одного из главных сотрудников генерала Далла Кьеза. Итак, Бонавентура регулярно занимался именно убийством Калабрези, однако это (сказали нам) просто-напросто совпадение, поскольку Марино открыл собственную причастность к убийству Калабрези лишь потом, на следствии, точнее 21 июля во время второго допроса, который вел заместитель прокурора Помаричи ( Verb. , с. 7 и далее).

Первые две встречи полковника Бонавентуры с Марино не принесли результатов. Во время третьего свидания полковник произнес примерно следующие слова (мы по-прежнему следуем за рассказом капитана Мео):

Марино, следует наконец на что-то решиться: мы не можем сидеть здесь и разговаривать о ваших личных проблемах и о вашей семье. Вы ведь, конечно же, пришли сюда, чтобы о чем-то нам рассказать, а говорить об этом как раз и не хотите… Вы не говорите нам и даже не даете понять, о чем хотите побеседовать. Приезжайте в Милан. Мы что-нибудь запишем и посмотрим, готовы ли вы нам рассказать нечто большее, только так мы хотя бы сможем понять, о чем вы хотите рассказывать; что толку, что вы твердите об этом тяжком деянии… тяжком деянии… тяжком деянии, не объясняя, о чем хотите сообщить.

Однако как же Марино, спрашивает председатель, согласился поехать в Милан? Капитан Мео пытается растолковать, с трудом подбирая слова:

…ну, мы сначала постарались разговорить его и сделать так, чтобы он что-то написал, ну, или подтолкнуть его к чему-то и узнать, о чем он хотел рассказать. Он как-то не расположен был к диалогу. Мы попытались и, возможно, поняли… Может быть, лучше, чтобы в Милане… Учитывая, что тяжкое деяние он совершил в Милане или что это деяние было там совершено, о чем он что-то знает и хочет рассказать… Может, в Милане ситуация разрешится! ( Dibattim. , с. 1615).

«Учитывая, что тяжкое деяние он совершил в Милане…»: грубая ошибка, впрочем быстро исправленная («или что это деяние там было совершено, о чем он что-то знает»). Очевидно, что если бы Марино на этом этапе незапротоколированных бесед признался в совершении конкретного преступления, то карабинерам следовало – сразу по окончании необходимой проверки – передать Марино представителям компетентных органов, дабы начать формальное расследование. Однако за вероятной небрежностью обнаруживается иная, куда более пугающая возможность: а именно что в течение этих семнадцати дней в казармах Амельи и Сарцаны речь заходила и об убийстве Калабрези. В этом случае у нас неизбежно возникло бы подозрение, что признания Марино во время следствия стали результатом манипуляции или даже оказались подготовлены заранее по согласованию с карабинерами. Впрочем, авторитетное свидетельство полковника Бонавентуры устраняет всякие сомнения. Все погружается в кромешный туман, даже указания на Милан, которые периодически всплывают в рассуждениях Марино: «В целом речь об этом. Тяжкие деяния, связанные с Северной Италией, и так далее. Затем отсылка к Милану… то есть до меня потихоньку начало доходить, я говорил: „Эти деяния имеют отношение к Милану? К Турину?“ и тому подобное… Возникло впечатление, что речь шла о какой-то связи, возможно с Миланом. <���…> Откуда оно у меня появилось? Потому что он сказал, что знает Милан, бывал в нем, посещал там разные места… Но определенно он ничего не говорил». Полковник Бонавентура начал подозревать, что «тяжкое деяние» – это убийство Калабрези, лишь в Милане 20 июля после первого запротоколированного допроса: