Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

Председатель обратил внимание и на другие противоречия. В том разговоре Софри якобы сказал: «Я (Марино) могу идти на дело спокойно, как он сам, так и остальные товарищи верят в меня и в Овидио» ( Dibattim. , с. 68–69). Однако, заметил председатель, это утверждение вступает «в полное противоречие» с предыдущими заявлениями Марино, согласно которым в течение долгого времени и в тот самый момент он знал Бомпресси только под именем Энрико. Прижатый к стене, Марино отказался от того, что только что сказал: разумеется, Софри говорил об «Энрико». Те же колебания повторяются и в разговоре о телефонном звонке, во время которого получила подтверждение дата покушения: кто объявил об этом Марино? Софри? Сначала Марино отвечал отрицательно, однако затем, теснимый вопросами председателя, изменил мнение: сделал это именно Софри. «Как же так, – возражает председатель, – минуту назад вы ответили „нет“, Марино… Успокойтесь! Секундами ранее вы ответили „нет“. Ведь все записывается, так что потом, когда мы будем читать стенограмму… Понимаете? Складывается впечатление, что вы рассказываете и умалчиваете одновременно» ( Dibattim. , с. 73–74). Через несколько дней (15 января) председатель, прежде чем объявить первую серию публичных допросов Марино закрытой, указал на новое проблемное место. Марино только что признал, что кто-то позвонил ему в Турин и предупредил о всеобщей готовности к действию, однако разве сам он, Марино, уже сказал остальным, что будет участвовать в покушении?

Действительно, – комментировал председатель, – организатор не получил еще вашего согласия, тем более что Пьетростефани говорит вам: «У тебя еще остались какие-то сомнения. Если это так, то поезжай в Пизу». Вы отправляетесь в Пизу и разрешаете сомнения. Так эта оговорка потеряла смысл, и вы больше не говорили об этом Пьетростефани?

Марино: Нет.

Председатель: Вы виделись после этого с Пьетростефани?

Марино: Нет.

Председатель: В промежутке с 13-го по 17-е…

Марино: Я его видел… нет, нет… Мы встретились уже потом.

Председатель: И Энрико (=Бомпресси) вы тоже не видели?“.

Марино: Нет.

Председатель: Таким образом, Энрико уже уехал по своим делам?

Марино: Да, я встретился с ним уже потом в Милане…

Председатель: Я имею в виду, операция по сути уже началась еще до того, как вы окончательно решили в ней участвовать?

[Отметка расшифровщика: на вопрос, заданный председателем, подсудимый Марино не отвечает.]

Председатель: Хорошо, вы этого не знаете!

Марино: Не знаю.

Председатель: Объективный факт состоит в том, что Энрико уехал еще до 13-го и вы ничего не сказали Пьетростефани об окончательном решении участвовать в деле?

Марино: Нет ( Dibattim. , с. 281–282).

Как мы помним, Луиджи Феррайоли назвал процесс «уникальным случаем „историографического эксперимента“». Судья, ведущий допрос обвиняемых и свидетелей («источники… разыгрываются вживую»), ведет себя так же, как историк, сравнивающий и затем анализирующий различные документы. Однако документы (подсудимые, свидетели) не говорят самостоятельно. Как подчеркивал более полувека назад Люсьен Февр в своей вступительной речи в Коллеж де Франс, дабы заставить документы заговорить, надо спрашивать, задавать им соответствующие вопросы:

…<���историк> не блуждает наугад по прошлому, словно тряпичник в поисках случайной наживы, а отправляется в путь, имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить. И сказать, что все это не имеет ни малейшего отношения к «научному подходу», не значит ли признать, что мы просто-напросто не имеем отчетливого представления о науке, о ее особенностях и методах? Способен ли гистолог, всматривающийся в окуляр своего микроскопа, сразу же различить сырые факты? Ведь суть его работы состоит в том, что он, так сказать, сам создает объекты своего наблюдения, подчас при помощи весьма сложных технических приемов, и лишь потом принимается за «чтение» своих предметов и препаратов. Нелегкая задача: не так уж трудно описать то, что видишь; куда труднее увидеть то, что нужно описать… 32 32 Febvre L. Dal 1892 al 1933: esame di coscienza di una storia e di uno storico // Febvre L. Problemi di metodo storico. Torino: Einaudi, 1976. P. 73–74; рус. перевод см.: Февр Л. Суд совести истории и историка. 1892–1933 // Февр Л. Бои за историю / Пер. с фр. А.А. Бобовича, М.А. Бобовича и Ю.Н. Стефанова. М.: Наука, 1991. С. 14–15; с рядом исправлений в соответствии с итальянским переводом. .

В теории эти замечания уже кажутся довольно очевидными (на практике же дело обстоит иначе). В развитие аналогии, предложенной Феррайоли, мы можем попробовать перенести сказанное Февром с историографии на судебную сферу. То обстоятельство, что следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи начали расследование, уже «имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить», никого не должно удивлять (и, уж конечно, приводить в негодование). Дело в другом, а именно в качестве сформулированных гипотез: а ) они должны обладать мощной объяснительной силой; а в том случае, если факты вступят с ними в противоречие, б ) следует изменить их или же вовсе отвергнуть. Если последнего не происходит, то риск впасть в ошибку (судебную или историографическую) неизбежен.

При чтении отчетов о прениях возникает абсолютное ощущение, что рабочая гипотеза, от которой отталкивался председатель Минале, изрядно отличалась от гипотезы, которой руководствовались следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи. В ходе четырех продолжительных допросов (9, 10, 11 и 12 января 1990 г.), за которыми последовали ответы на вопросы адвокатов (12 и 15 января), председатель загонял Марино в угол. Мало-помалу на свет выходили слабые места, противоречия, неправдоподобные детали его признаний. Одновременно рассыпа́лись и сами обвинения против заказчиков, и вместе с тем теряли смысл попытки приписать организацию убийства Калабрези «Лотта континуа». И не только: из неловких ответов Марино на возражения председателя, как мы видели, следует совершенно неправдоподобное обстоятельство – организатор покушения за четыре дня до назначенной даты ничуть не заботился о том, чтобы выяснить, предполагает ли специально избранный водитель (т.е. сам Марино) вообще участвовать в деле. Читатель допросов Марино в зале суда не может отделаться от ощущения, что по воле председателя процесс двигался в направлении радикально отличном от пути, по которому он затем в действительности проследовал. Идет ли речь о ретроспективном оптическом обмане или же в какой-то момент изменение на самом деле произошло? Возможно, сам Минале скорректировал рабочую гипотезу, сформулированную им вначале, на основе новых данных, полученных в ходе прений?