Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

На угрызениях совести настаивал, хотя и в более уклончивых выражениях, и полковник Умберто Бонавентура:

И в конце [первого разговора] я отнюдь не был удовлетворен, нельзя сказать, чтобы я что-нибудь понял. Дело в том, говорит он, да… меня мучают угрызения совести, то одно, то другое. Абсолютно нет. Впрочем, вот что, думаю, что вообще надо, возможно, иметь немного терпения… И во второй раз я увидел, что он… он встретил меня даже с улыбкой. Сейчас я постараюсь вспомнить. Он встретил меня с улыбкой, и тогда я сказал: «Ну, теперь вы более спокойны, доверяете мне. Мы можем говорить и двигаться дальше…» И он ответил мне: «Да, знаете ли…» Он начал с истории о детях, для него разговор о детях был страшно важен, о том, что дать показания сейчас, когда они выросли, потому что… И потом он начал понемногу, так сказать, входить в детали, рассказывая мне чуть-чуть о деятельности «Лотта континуа», о ее делах… О том, что… Теперь мы можем точно утверждать, что он участвовал в манифестации на заводе ФИАТ, которая служила некоей точкой отсчета для рабочих ФИАТа в то время; что он прежде назвал… дети уже родились, и он дал им имена Адриано Софри и Пьетростефани ( Dibattim. , с. 1695, 1697).

«Понемногу входить в детали», «теперь мы можем точно утверждать»: после чего столь известный эксперт по терроризму, как Бонавентура, выдает суду неопределенные детали, тавтологии, неточности 42 42 Как многажды объяснялось в ходе процесса, у второго сына Марино и у Пьетростефани одно и то же имя – Джорджо, и это чистая случайность: Пьетростефани известен всем под именем «Пьетро». . Неплохо! Все, что нужно делать, – это убедительно подтверждать основную идею следствия: подлинность раскаяния и, следовательно, показаний Марино, в которых следственный судья Ломбарди, как мы помним, углядел «главный доказательный источник всего процесса».

Судья Ломбарди не говорил (хотя, вероятно, знал), что процесс в значительнейшей мере базировался на показаниях информатора («un pentito» 43 43 Буквально «раскаявшегося», т.е. преступника, который, будучи в тюрьме, раскаялся, заключил сделку со следствием и стал информатором по другим делам об известных ему преступлениях. – Примеч. пер. ), который в течение как минимум семнадцати дней водил неформальные ночные разговоры с карабинерами (к тому же незапротоколированные). Мы видели, что этим беседам, по мысли судебных властей, надлежало оставаться под секретом. Запоздалой честности старшины Росси и его начальников, которую расхваливал Помаричи, недостаточно, чтобы развеять сомнения, будто их откровения не были запланированы и ставили себе цель вернуть в нужное русло процесс, который неожиданно отклонился в неправильную сторону. Вопрос, который председатель Минале задал Марино незадолго до конца прений: почему он солгал о дате первых встреч с карабинерами ( Dibattim. , с. 2155–2156)? – следовало адресовать также карабинерам и следователям. Что скрывалось за длительными (насколько именно, мы не знаем) разговорами Марино и офицеров вооруженных сил? За этим вопросом сразу же возникает другой: имеем ли мы дело с судебной манипуляцией, с заговором?

В ходе процесса две миланские ежедневные газеты («Джорнале» и «Коррьере делла сера») задались целью выяснить (по причинам, о которых мы скоро поговорим), не прячется ли за расследованием против Софри и других подсудимых коммунистический заговор. В заявлении, сделанном для газет 27 января 1990 г., Софри отверг «тезис о заговоре Итальянской коммунистической партии, карабинеров или кого-либо другого» как «нелепый». Он добавил: «Я не говорил и не думал о заговоре коммунистов по двум причинам: методологической, поскольку воскрешать заговоры – это очень удобный, но параноидальный и пагубный путь, и фактической, ибо я убежден, что на самом деле мое блюдо приготовили супруги Марино на собственной домашней кухне» 44 44 Заявление опубликовано в газете «Стампа» 28 января 1990 г. . Два очень четких утверждения, которые следует обсуждать отдельно друг от друга.

Начну с метода 45 45 Софри повторил это утверждение в записке, переданной судьям перед тем, как они вошли в совещательную комнату: «следует остерегаться теории заговоров, ибо она затемняет разум и часто приводит к простым и удобным для всех объяснениям» ( Sofri A. Memoria. P. 139). . В утверждении Софри, кажется, присутствует известная доля самокритики. Вера в инициативу снизу, возведенная в теорию «Лотта континуа», подразумевала постоянную полемику с более прямолинейным путем террористов, однако фактически не исключала, особенно на рубеже 1960-х и 1970-х гг., тенденцию приписывать разным секторам государственного аппарата стремление к подлинным или воображаемым заговорам. Когда я говорю «подлинным или воображаемым», то я уже указываю на источник моего несогласия с Софри, одного из многих расхождений, которые до сих пор подпитывают нашу дружбу (даже если в данном случае расхождение, возможно, более относится к форме, нежели к сути). В Италии термин «заговор» уже почти десять лет используется в по большей части негативных контекстах: почти всегда речь заходит о заговорах в тот момент, когда необходимо показать, что их не существует или же что они существуют лишь в необузданном воображении «конспирологов» ( dietrologi , это возникшее недавно понятие несет в себе еще больше откровенно негативных коннотаций). Ныне нет сомнений, что о заговорах и конспирологии всегда и везде писалось огромное количество глупостей, порой имевших зловещие последствия. И все же нельзя отрицать, что заговоры существуют. В современных государствах есть особые институты (спецслужбы), в задачу которых входит их подготовка и раскрытие. Известно, впрочем, что люди, не желающие выглядеть наивными, как правило, говорят о спецслужбах в тоне насмешливого превосходства: поистине любопытный подход, учитывая, что мы живем в мире, где до недавнего времени господствовали две супердержавы, которыми управляли соответственно бывший директор ЦРУ и протеже покойного главы КГБ. Историкам современности следует задаться вопросом, не свидетельствует ли это совпадение о новом явлении: особой, относительно независимой и растущей роли спецслужб в международной жизни. Вероятно, последняя гипотеза неприменима к Италии. Темная и кровавая партия, с массовыми убийствами, обманами следствия, компроматами ( docciers ), шантажом, разыгрывающаяся в Италии уже более двадцати лет, кажется, уверенно ведется политическими силами, использующими спецслужбы (и соперничающие внутри них фракции), а не наоборот. Однако если историк, стремящийся понять, как устроено это дело, заранее и полностью откажется от «конспирологического» ( dietrologico ) подхода, то далеко он не продвинется, с той оговоркой, что под «конспирологией» мы понимаем трезвое аналитическое недоверие, которое не довольствуется поверхностным объяснением событий или текстов. Скажем, было бы наивно читать записи допросов Альдо Моро «Красными бригадами», не разбираясь в обстоятельствах их обнаружения в так называемом «логове» на улице Монтеневозо карабинерами генерала Далла Кьеза, в помощь которым сразу отрядили (кто бы мог подумать?) заместителя прокурора Фердинандо Помаричи 46. Этот пример не случаен еще и по другой причине: мне представляется существенным (замечание, которое многим покажется «конспирологическим»), что термин «конспирология» по большей части в ироническом значении вошел в оборот спустя короткое время после похищения и убийства Альдо Моро, дела, окруженного многочисленными слоями подлинных и мнимых заговоров 47. Я хочу подчеркнуть здесь множественное число – «заговоров», помогающее избежать рисков упрощения, угрожающих использованию этого понятия. Почти всегда в результате одного заговора возникают другие заговоры – подлинные, стремящиеся завладеть первым заговором, фиктивные, чья функция – замаскировать его, и противоборствующие, задача которых – противостоять ему 48. Однако намного более важен другой факт: всякое действие, имеющее цель (и, следовательно, a fortifiori , всякий заговор, ибо он является действием, преследующим в высшей степени рискованные цели), находится внутри системы, состоящей из разноприродных и непредсказуемых сил. В эту сложную сеть из акций и реакций вовлечены и социальные процессы, манипулировать которыми непросто; здесь появление новых целей независимо от первоначальных намерений служит правилом. Тот, кто не учитывает этого ключевого обстоятельства, путает намерения с фактами и громкие (и, возможно, несбыточные до гротеска) заявления с событиями, впадая в крайности судебной историографии 49.