Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

И правильно сделал, ибо речь идет о грубом и упрощенном предположении. Однако изначально сформулированная Софри гипотеза, сводившая все ко лжи, сознательно устроенной супругами Марино—Бистольфи, теперь не заслуживала доверия. Ряд исчисленных нами событий с трудом поддается осмыслению. Идет ли речь о конструкции, контуры которой проступали постепенно? Или же о никак не связанных друг с другом фрагментах? Или о подобных матрешкам китайских шкатулках все больших и больших размеров? Лишь последняя гипотеза совместима с версией о заговоре.

Впрочем, доказать наличие заговора по определению трудно. Можно прибегнуть к косвенным уликам. Следует ли считать доказательством многократное исчезновение свидетельских показаний? Одежда, которая была на Калабрези в день его убийства, пропала в 1972 г., так что ее никто не успел даже осмотреть. Синий «ФИАТ-125», на котором приехали участники покушения, как следует из сообщения инспектора дорожной полиции Франческо Педуллы, был «уничтожен 31.12.1988» – спустя пять месяцев после ареста подсудимых – «после того, как он был помещен на хранение 25.08.1988 в автопарк Фьоренца». Пуля, поразившая Калабрези, оказалась просто выставлена на аукцион вслед за затоплением отдела орудий преступления 51. Странные совпадения. Впрочем, речь идет об инцидентах, которые часто происходят в Италии: достаточно вспомнить об исчезновении в период следствия ценников сумок, содержавших взрывчатое вещество, использованное во время теракта на площади Фонтана (Милан, 1969).

Вернемся к Марино и его признаниям. Мы видели, как проявились контуры очень «итальянского» маршрута, который начинается с адвоката республиканца (Дзолецци), продолжается со священником (доном Реголо Винченци) и вице-мэром коммунистом (Бертоне) и наконец завершается год спустя в казармах карабинеров. На фоне столь извилистого пути трудно согласиться с гипотезой, согласно которой обвинения Марино проистекали из его глубокого, болезненного нравственного покаяния 52.

А между тем именно это объяснение, как мы помним, Марино и представил следователям, которые полностью его приняли: «Вот уже много лет во мне росло убеждение, продиктованное нравственными и религиозными чувствами, что мне нужно рассказать компетентным органам о фактах и обстоятельствах, в которые я был вовлечен… Хотя я и понимаю, что, возможно, многие люди мне не поверят, но решил признаться в том, что я совершил, или в том, что знал о совершенных преступлениях…». Тот, кто привык в силу профессии читать и интерпретировать тексты, не может отделаться от мысли, что эти фразы отдают ученичеством. Однако мы не должны забывать, что они доходят до нас в искаженном виде, пропущенные через стереотипизирующий бюрократический фильтр. Марино должен был выражаться иначе. И потом, в столь значимом деле впечатления почти не имеют веса, точнее, имеют лишь тогда, когда опираются на конкретные факты. Беда в том, что эти фразы оставляют нас в замешательстве и с точки зрения своего содержания. Марино дал противоречивые указания о хронологии, исключительно длительной, своих внутренних переживаний: на первом следственном допросе (20 июля 1988 г.) он уточнил слова о «нескольких годах», ставших «3–4 годами»; на следующий день, впрочем, он сказал, что у него «начался глубокий нравственный кризис, послуживший причиной изоляции внутри группы. Таким образом, он начал постепенно ограничивать свою политическую активность только законными действиями» сразу же после убийства Калабрези ( Verb. , с. 16). Когда возник этот кризис, в 1972 или в 1984–1985 гг.? В любом случае, когда бы это ни произошло, впоследствии Марино много раз участвовал в ограблениях (последнее из них случилось в первые месяцы 1987 г. ( Verb. , с. 29), а также в нападении на туринский офис «Cisnal» (Итальянской конфедерации национальных профсоюзов рабочих), совершенное «летом 1974 г. или в какой-либо еще из жарких месяцев» ( Verb. , с. 28), который затем оказался январем 53.

Как мы помним, в начале прений председатель суда Минале, казалось, испытывал большие сомнения не только в искренности раскаяний Марино, но даже в отношении общих установок следствия. Мы задались вопросом, какие факты привели к тому, что он сменил это убеждение на противоположное мнение, поддержанное затем судебной коллегией. Следует исключить возможность того, что эти факты связаны с признаниями карабинеров на слушаниях 20 и 21 февраля, в том числе и потому, что, по всей вероятности, председатель уже находился в курсе дела. Безусловно, мы также отбросим гипотезу, которая возвращает нас к идее заговора, – о смене курса под влиянием внешнего давления: такое предположение оказалось бы позорным для судебного чиновника, так что мы даже на минуту не хотим принимать его во внимание. Тогда нам остается лишь рассматривать события, происходившие во время прений: председатель суда Манлио Минале, поставив обвиняемого Марино в крайне трудное положение своими возражениями, в итоге счел его признания достоверными. В какой-то момент он принял новую рабочую гипотезу, намного более близкую к версии следствия. Совершенно ясно, что изменение стало заметным с начавшегося на судебном заседании 31 января опроса очевидцев убийства Калабрези. Из ответов свидетелей вытекает целая серия деталей (некоторые из них я ниже проанализирую), которые не согласуются с показаниями Марино. Поведение председателя наводит на мысль, что он руководствовался одним-единственным методологическим критерием, сформулированным в постановлении приговора судьи Ломбарди, а именно тем, что в случае разногласий между очевидцами убийства и Марино признания последнего следует предпочесть как наиболее близкие к истине.

а) Авария на парковке . На прениях (10 января 1990 г.; Dibattim. , с. 103) Марино, в целом подтверждая уже представленную на следствии версию, сказал:

Когда я выезжал с парковки, то случилась небольшая авария (повреждение крыла. – К.Г .), я столкнулся с другой машиной, которая, понятно, искала свободное парковочное место (она въезжала на парковку). Это меня слегка, так сказать, напугало, ведь я вел угнанную машину и, разумеется, не мог показать этому господину документы на автомобиль или задержаться для обсуждения поломки, поэтому я только взглядом дал ему понять, вот так… (я показал рукой этому господину, чтобы он дал чуть назад и, так сказать, освободил дорогу, я дал ему понять, что остановлюсь и покажу ему документы или что-то в этом роде). Этот господин немного отъехал, а я, как только дорога стала свободной, быстро поехал, так вот, к выезду с парковки (практически на дорогу, по которой можно было сразу уехать).

Согласно первым неофициальным данным следствия, просочившимся на страницы газет летом 1988 г., рассказ об аварии изображался как доказательство искренности признаний Марино. Только непосредственный участник преступления был способен точно описать событие, расплывчатые подробности которого за шестнадцать лет до этого оказались обнародованными в прессе так, будто они случились после – а не до – покушения. Марино рассказал на следствии, что тогда спорил с Пьетростефани об этих туманных деталях, появление которых он приписывал намеренному желанию полиции скрыть обстоятельства дела. На самом деле, на что обратил внимание во время прений (15 января 1990 г.; Dibattim. , с. 285–286) адвокат Динойя, точные сведения об аварии приводились в газете «Стампа» и в двух других изданиях вместе с небольшими рисунками, объяснявшими динамику происшествия. Тот же Динойя заметил, что Джузеппе Музикко (человек, сидевший за рулем автомобиля «Симка-1000», в который врезался Марино) совершенно иначе описал инцидент, о чем он вновь рассказал на прениях (31 января 1990 г.; Dibattim. , с. 921 и далее): «Я припарковал машину, – говорил он, – рядом с метро, но, когда выезжал, на пересечении путей мимо меня на большой скорости промчалась другая машина, задела меня и отбросила в сторону, больше я ее не видел; я остановился и больше ничего не видел»; о покушении, случившемся несколькими минутами ранее, ни слова. Он выезжал, а не заезжал. «Я уже встал на стоянку и собирался с нее выехать», – настаивал Музикко на дополнительном допросе перед инициированным председателем Минале осмотром места происшествия, единственным в течение всего процесса (28 февраля 1990 г.; Dibattim. , с. 1961). Что же до краткого диалога с нарушителем, то, по версии Музикко, его вообще не было.