Филипп Матышак - Один день в Древнем Риме. 24 часа из жизни людей, живших там

А вот декламация, риторика или построение сложных метафор, основанных на каламбурах о матери Гекубы, – это задачи для тех, кто перейдет к следующему этапу римского образования, на котором знание классики становится, по существу, показателем статуса. В отличие от тех, кто стремится стать частью высшего общества, Публий намерен покинуть школу, когда достигнет зрелости, то есть через пять лет. По достижении зрелости, в четырнадцать лет, Публий официально снимет тогу с пурпурной полосой (на самом деле семья не может позволить себе такую тогу и просто возьмет ее напрокат для церемонии вхождения во взрослую жизнь) и наденет простую белую (и тоже взятую напрокат) тогу взрослого человека.

Тупые и непонятные головы появляются столько же против законов природы, как и всякие другие выродки; но таковых весьма мало бывает.

В отроках блещет надежда, много доброго впредь обещающая, но которая с летами исчезает; следовательно, не природа виновата, а недостаток воспитания тому причиной. Ибо нет ничего хуже человека, который, помазав, так сказать, губы первыми началами учения, станет упорно выдавать себя за великого знатока. Он и искусным наставникам уступить не захочет, и, гордясь властью, каковую сей род людей как бы по праву себе обыкновенно присваивает, между тем с повелительною грубостью передает и детям собственную свою глупость. Некоторые думают, что не должно начинать учить детей прежде семилетнего возраста, полагая, что до сего времени способности душевные и силы телесные не позволяют еще заниматься учением.

Но вопреки мне мыслившие жалели, кажется, труда не столько учащихся, сколько учащих.

Думая о моменте, когда он станет мужчиной, Публий рассеянно ощупывает пальцами буллу – мешочек, который висит около его ключицы почти с самого рождения. В Риме такой есть у каждого ребенка: небольшой кожаный мешочек, наполненный амулетами и талисманами на удачу, с помощью которых он доживал до первого дня рождения – дня, начиная с которого римлянин по закону считается человеком. Мешочек остается у ребенка, пока ему не исполнится четырнадцать лет. В четырнадцать Публий вернет мешочек своим родителям, как сделала его старшая сестра в начале года, накануне свадьбы. Конец детства – конец обучения. Публий ждет не дождется этого дня.

Конечно, образование на этом не прекратится. Как хороший римский отец семейства, Фелиссам-старший очень серьезно относится к этой роли. Учеба в школе литтерата – лишь часть образования, можно даже сказать, меньшая часть. «Сын для отца дешевле всего» – довольно злобно заметил поэт Ювенал в своей седьмой сатире, имея в виду плату учителям за образование детей. Действительно, Орбилий получает за уроки гроши, но Публий знает, что те уроки, которые преподает ему отец, – более важные. Как узнать, достаточная ли толщина у бычьей шкуры или ее растянули, чтобы площадь кожи сделать больше, а саму кожу – дороже? У кого из погонщиков можно узнать о будущих торгах скотом, который пустят на мясо? Как снять кожу с мертвой дикой собаки и превратить ее в пару тончайших рукавиц, которые ничего не подозревающему клиенту покажутся сафьяновыми? Вот образование, которого Публий жаждет, которое он сможет получить, только работая вместе с отцом, и при этом ему не придется терпеть удары по рукам за ошибки в слове defessi!

Вздохнув, Публий готовится пережить еще одно длинное утро. Как и каждый римский школьник, он хорошо знаком со сложной системой римского календаря. В теории его обучение может длиться до двенадцати часов в день, и так каждый день. К счастью, каждый месяц празднуется от десяти до двенадцати государственных праздников, а в праздничные дни Орбилию законом запрещено преподавать. Порой объявляют дополнительные праздники, и они длятся дольше. Например, когда странствующий император Адриан наконец возвращается в Рим, это событие празднуют обычно не менее двух недель. Сегодня Публий учится целый день с перерывом на обед, завтра – только полдня, так как потребуется его помощь в мастерской, а послезавтра уже праздник. А учитель тем временем продолжает: «Saxa vocant Itali mediis quae in fluctibus aras…» («Их италийцы зовут Алтарями, те скалы средь моря…» [27] Вергилий. Энеида. Песнь первая, 109. Перевод С. А. Ошерова. Цит. по: Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М.: Художественная литература, 1979. )

Школьники в базилике скандируют стихи, и сенатору, который слышит их, торопясь на встречу с патроном, приходят на ум эти строки Лукреция. Мамлия Аврелия Офеллу по-своему забавляет, что он сам римский сенатор, а потому тоже может считаться одним из властителей мира. Но прямо сейчас Офелла совсем не чувствует себя таковым.

Дело в том, что Офелла целиком и полностью принадлежит более важному правителю – Луцию Цейонию Коммоду. Это он сделал Офеллу сенатором, когда тот еще был просто состоятельным и амбициозным, но никому в Риме не известным уроженцем Испании. Именно Цейоний оплатил организацию игр в амфитеатре, которые просто разорили бы Офеллу в тот год, когда он, продвигаясь по карьерной лестнице в Сенате, исполнял обязанности эдила. Именно Цейоний познакомил Офеллу с обедневшей, но очень знатной женщиной, которая стала его женой. И именно Цейоний тайком предоставил большую часть средств, которые пошли ей на приданое.

Приятно думать, что Цейоний сделал все это потому лишь, что он богач и филантроп, подружившийся с Офеллой и поддерживающий его с тех пор по доброте душевной. Но, будь это так, Офелла не спешил бы по утренним улицам, полным народа, чтобы выразить свое почтение человеку, которого он называет своим хозяином.