Ричард Роуэн - Три тысячелетия секретных служб мира. Заказчики и исполнители тайных миссий и операций

Первый раз баронессе фон Крюденер выпал случай обратиться к нему в 1815 году. Она застала его одного, сидящего с открытой Библией перед собой, и, говорят, император заплакал, когда она начала проповедовать. И так он плакал перед ней все три часа, пока она вещала. Впоследствии он утверждал, что она помогла ему обрести душевный покой. Так что по его настоятельной просьбе она и Фонтейн, а также остальные члены странной свиты, а скорее секты, последовали за ним — сначала в Гейдельберг, а затем, после Ватерлоо, в Париж. Во время своего путешествия она, должно быть, находилась под пристальным наблюдением роя агентов, посылавших сообщения князю Меттерниху и другим циничным джентльменам, желавшим получить ответ на насущные вопросы. Что за игру она затеяла? На кого она работала? И может ли кто-нибудь купить эту информацию?

Когда баронесса прибыла в Париж, ей по приказу Александра предоставили покои в отеле «Монтчену», по соседству с штаб-квартирой императора на Елисейских Полях. Эти здания соединялись секретным ходом, так что Александр мог каждый вечер принимать участие в христианских проповедях, организованных в апартаментах отеля баронессой и ее последней помощницей, Эмпейтаз.

Приверженцы русского царя по восстановлению «долгосрочного мира» не одобряли такого опасного окружения Александра, которое, за исключением преданной баронессы фон Крюденер, было в высшей степени лицемерным и корыстным. Но с этим ничего нельзя было поделать. Александр глубоко и искренне уверовал в религиозные воззвания баронессы.

Пока он находился под влиянием баронессы, все переговорщики и государственные деятели обращали самое пристальное внимание на это утонченное чудачество. Говорят, баронесса первая предложила Священный союз, чем заслужила свое место в истории. Доподлинно известно лишь то, что она приняла набросок договора об альянсе, который царь Александр принес в ее кабинет. Вскоре тщеславие взяло верх над якобы мистическим смирением, и она стала похваляться тем влиянием, которое ее вера, личные качества и молитвы возымели на ход текущих событий.

Агентура царя поспешила доложить ему об этих опрометчивых заявлениях, и Александр, который наслаждался сиянием своей нынешней славы, как если бы сидел на золотом троне на небесах, выразил протест баронессе и посоветовал ей вернуться к своей набожности. Но, несмотря на угрозу разрыва в их «священном союзе», объяснения Крюденер оказались столь убедительными, что царь, собравшись вернуться в Санкт-Петербург, пригласил баронессу сопровождать его. Те чары, которыми она околдовала его, явно не утратили своего влияния, и ей удавалось сохранять власть над ним еще много лет.

После баронессы пришел черед Меттерниха, и царь полностью попал под влияние этого неусыпного провинциального реакционера. Шесть лет спустя, когда разразившийся мятеж 1821 года сфокусировал европейское внимание на Греции, баронесса вновь подтвердила свое влияние на русского царя. Поспешив в Санкт-Петербург, она принялась умолять Александра объявить «священную войну» против мусульман, жестоких угнетателей православных греков. Поскольку царь владел миллионами православных подданных, которых он и его предшественники систематически угнетали, он отказался объявлять крестовый поход и даже вежливо предложил баронессе покинуть Россию, если она откажется подчиняться его решению. Но вскоре Крюденер увлеклась проблемами колонизации Крыма. Она по-прежнему не падала духом и служила притягательным магнитом для богатых эксцентриков и фанатиков. У нее имелось множество друзей на ниве всевозможных верований, преобразований, надежд и душевных брожений.

Вскоре после этого она умерла, перед смертью выразив убеждение, что поскольку свершила много добрых дел, то ее заблуждения будут ей прощены.

Деяние — скорее спиритическое, чем амурное, — свершенное баронессой фон Крюденер, позволившее на какое-то время подчинить своему влиянию самого могущественного самодержца своего времени, само по себе уникальное, хотя и вполне отвечает духу эпохи. Европа все еще страдала от революционных импульсов либерализма, и только эксцентрические личности мирились с тупостью монархов и реакционностью правительства. Мы с вами уже познакомились с двумя эксцентричными интриганами эпохи Наполеоновских войн — графом Монгайром и бароном де Бацем, которые, оставив секретную службу, вновь появились в финальных сценах трагикомедии.

Монгайр, никогда не терявшийся, постоянно балансировал между порядочностью и угрызениями совести и всегда был готов выступать за правду, выраженную в заявлении: «Воображение мерзавцев бесконечно богато, и они наделены чрезвычайно редким и изобретательным талантом проникать в сознание законопослушных людей». Он ухитрился первым попасть во внимание Людовика XVIII, когда тот после двадцати трех лет изгнания и забвения вернулся наследовать французский трон. Союзники, клявшие на все лады Наполеона, теперь жаждали реставрации Бурбонов, и Монгайр, после долгих лет военных терзаний и бурь, засиял всеми радужными цветами роялизма. Он даже осмелился дерзко заметить Людовику, которого без конца порочил и высмеивал своим пером: «Ваше величество обладает слишком богатым чувством юмора, чтобы не понять меня!» С чрезмерным усердием он принялся восхвалять добродетели Бурбонов, как когда-то превозносил до небес Наполеона, после того как завоеватель согласился освободить его от долгов. Таким образом, он сразу же заслужил высокую должность и благосклонность, а также приличествующую стипендию, чем пользовался все время, пока Людовик XVIII занимал трон.

Получив возможность похваляться своей преданностью и священными жертвами ради дела роялизма, он ухитрился избежать каких-либо репрессий. В сотрудничестве с королем он написал памфлет, «манифест, модель обидчивого отречения», который раскрыл его старания в поддержку изгнанных Бурбонов. В памфлете он страстно выражал привязанность к Моро — который умер год назад — и к Пишегрю, чье уничтожение он завершил, можно сказать, собственноручно. «Я прожил достаточно долго, чтобы видеть претворение в жизнь целей этих генералов, чтобы стать свидетелем возвращения моего суверена на трон святого Людовика…» Он утверждал, что единственным способом избавиться от Бонапарта было «подтолкнуть его к чрезмерности», оправдывая, таким образом, свою якобы «преданность делу, замыслам и династии Узурпатора».

«Я угадал тайну его сердца; он грезил короной, и я решил водрузить ее на его голову», — продолжал он. На что Климент де Лакруа задался справедливым вопросом, а не существовало ли между Людовиком XVIII и Монгайром некое «непризнанное соучастие». Ведь этот самый дьявольский в мире интриганов шпион знал так много секретов и приложил руку к такому количеству интриг. «Возможно, его колчан до сих пор хранит ядовитые стрелы», возможно, он являлся «посредником в некоем темном и сомнительном деле, раскрытие которого вызовет огромный скандал». Но это так и осталось покрыто тайной. Однако вполне возможно, что Наполеон был бы не столь строг, отвешивая награду Шульмейстеру за его бесстрашный военный шпионаж, если бы он никогда не сталкивался с Монгайром и его двуличностью.