Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Жена Вильма Аннеми обратилась к тем, кому помогал муж, обнаружив следы бывшего узника концентрационного лагеря, коммуниста Карла Хёрле, служившего под началом Хозенфельда с декабря 1943 г. и могущего засвидетельствовать его антифашистские политические взгляды, несмотря на членство в нацистской партии. В октябре 1947 г. Хёрле воспользовался своим положением председателя местного Союза жертв нацистских преследований для давления на новых правителей восточной части Германии с целью выйти с ходатайством к их советским покровителям по соответствующему вопросу. На установление контактов с теми, кому Хозенфельд помогал в Польше, потребовалось больше времени. В ноябре 1950 г. Леон Варм-Варшиньский – некогда спрятанный на стадионе в Варшаве еврей – во время визита на запад, желая лично поблагодарить своего спасителя, специально заехал в Талау. Пораженный известием о том, что Хозенфельд все еще в плену, Варм-Варшиньский написал Владиславу Шпильману, композитору и пианисту в послевоенной Варшаве. Шпильман не побоялся лично обратиться к грозному шефу польской тайной полиции Якубу Берману, но получил ответ: «Ничего нельзя сделать, поскольку он (Хозенфельд) у советских товарищей» [1150] Vögel, ‘Wilm Hosenfeld’ // Hosenfeld, ‘Ich versuche jeden zu retten’, 84–85, 118–120 and 143–144. .

Советские спецслужбы относились к офицерам разведки вермахта вроде Хозенфельда так же, как к сотрудникам гестапо и СД. 27 мая 1950 г. военный трибунал провел административное рассмотрение – проверку дела Хозенфельда – и без слушаний приговорил его к двадцати пяти годам трудовых лагерей, главным образом за ведение допросов пленных в ходе Варшавского восстания. В июле 1947 г. Хозенфельд пережил обширный инсульт и, несмотря на своевременное и квалифицированное медицинское вмешательство, приведшее к улучшению состояния, страдал от скачков кровяного давления, головокружений, головных болей и перенес еще несколько микроинсультов. В августе 1950 г. его отправили отбывать срок в Сталинград, где 2000 немецких военнопленных жили в сложенных из камней хижинах и в землянках, помогая восстанавливать город и строить Волго-Донской канал. К июню 1952 г. руки у Хозенфельда дрожали настолько, что он лишь подписывал открытку, а текст надиктовывал. Последнее послание жене заканчивалось ободряюще: «Не беспокойся обо мне, со мной все в порядке, насколько позволяют обстоятельства. Шлю тебе все мою любовь, все самое лучшее! Твой Вильм». Хозенфельд умер 13 августа от разрыва аорты [1151] Vögel, ‘Wilm Hosenfeld’ // Hosenfeld, ‘Ich versuche jeden zu retten’ 111–146. .

26 октября 1950 г., когда новый западногерманский парламент проводил день памяти в честь немецких военнопленных на востоке, канцлер Конрад Аденауэр в официальном обращении задал вопрос: «Приговаривались ли когда-либо раньше в истории миллионы людей со столь леденящей кровь бессердечностью к несчастью и невзгодам?» Нет-нет, он говорил не об убийстве евреев, а о судьбе немецких военнопленных в Советском Союзе, пусть даже к тому времени их там оставалось всего 30 000 человек. Большинство из трех миллионов, плененных Красной армией во время войны, уже возвратились в Германию и в Австрию. Приблизительно 750 000 умерли от болезней и изнурения, в том числе почти все за исключением 5000 человек из 110 000 крайне измотанных военнослужащих, захваченных под Сталинградом. Когда в 1946–1947 гг. во многих областях Советского Союза свирепствовал голод, немецкие военнопленные очутились в таких же тяжелых условиях, как и само население. Но никто не отыгрывался на них за политику намеренного уморения голодом, проводившуюся вермахтом по отношению к 3,9 миллиона советских военнопленных в 1941 г., вследствие которой к началу 1942 г. из них умерли 2,8 миллиона. К концу 1953 г. из СССР в Германию отправили еще 20 000 немецких военнопленных, оставив только 10 000. Но с уменьшением их числа публичный ажиотаж по поводу освобождения оставшихся в советском плену немцев во вновь созданной Федеративной Республике Германии, напротив, нарастал. Минуты молчания останавливали дорожное движение и жизнь городов. Проводились бдения и марши, тем временем как в церквях о военнопленных и пропавших без вести возносились особые молитвы [1152] Moeller, War Stories , 44; Hilger, Deutsche Kriegsgefangene in der Sojetunion , 137; Overmans, Deutsche militärische Verluste , 288–289; Streit, Keine Kameraden ; Biess, Homecomings , 2–5. .

Отчасти проблема состояла во вранье и неразберихе – на заключительной фазе войны вермахт сбился со счета собственных потерь. К лету 1944 г. в отчетах фигурировало явно заниженное число военного урона убитыми в 500 000 человек. Вследствие разгрома целых групп армий в летних отступлениях убитые и раненые оставались на контролируемой неприятелем территории, что осложняло точный подсчет. К декабрю внутренние подсчеты военных остановились на миллионе – очень приблизительная оценка. В первые четыре месяца 1945 г. положение стало хуже, и вермахт доносил о 200 000 убитых, хотя на деле их количество достигло 1,2 миллиона: ежемесячно в тот период погибали в среднем 300 000–400 000 немецких солдат, тогда как до июня 1944 г. пик составил 185 000 человек – в январе 1943 г. под Сталинградом. В результате вермахт записал в убитые только 3, а не 4,8 миллиона солдат и 300 000 военнослужащих войск СС. Поскольку многие погибли в течение последней фазы войны, особенно в боях на территории бывших восточных провинций, а полевая почта продолжала исправно функционировать до конца 1944 г., родственники и эксперты сильно преувеличивали фактическое количество военнопленных в советских лагерях. Когда на Московской конференции 1947 г. Советский Союз объявил о наличии у него всего 890 532 немецких военнопленных, многие в Германии испытали шок, поскольку данные никак не сходились с прикидками в минимум 2,5 миллиона. Подобные надежды подпитывали и мнения специалистов. В 1947 г. один статистик из Гессена опубликовал подсчеты, согласно которым в Советском Союзе находилось на 700 000 военнопленных больше, и его данные удачно увязывались с низким уровнем оценочных немецких потерь убитыми по сведениям вермахта в штатной западногерманской истории войны [1153] Overmans, Deutsche militärische Verluste, 238–243, 279–283 and 300–301; ‘Kriegsgefangene und Wehrmachtvermißte aus Hessen. Vorläufige Ergebnis der amtlichen Registrierung vom 20. – 30. Jun. 1947’ // Staat und Wirtschaft in Hessen. Statistische Mitteilungen, 2 (1947), 4, 110–112; Müller-Hillebrand, Das Heer: Zweifrontenkrieg, 3, 263; Smith, Die ‘vermißte Million’, 62ff.; Böhme, Gesucht wird …, 115 and 234–237. .

Такая же статистическая ошибка привела к преувеличенным оценкам уровня смертности у гражданских лиц в ходе бегства и изгнания из восточных провинций. Основываясь на демографических сведениях, Управление статистики Федеративной Республики Германии в 1958 г. определяло число умерших немцев в 2 миллиона, включая 500 000 человек призванных служить мужчин. Только в 1999 г. разобрались, что погибли в действительности 1,4 миллиона немецких солдат из восточных территорий и провинций, вследствие чего вероятное количество убитых и умерших среди мирного населения составляло вовсе не 1,5 миллиона, а 600 000 жителей. Аналогично и ревизии подсчета урона в человеческих жизнях от союзнических бомбежек пришлось ждать до 1990-х гг., когда один уважаемый немецкий историк выдал заключение о гибели под бомбежками 370 000–390 000 немцев и еще 40 000–50 000 иностранных рабочих и военнопленных. Как и в случае военных, жизни большинства гражданских лиц унесла заключительная фаза боевых действий [1154] Statistisches Bundesamt, Die deutschen Vertreibungsverluste, 15, 34 and 46; Overmans, Deutsche militärische Verluste, 298–289; Groehler, Bombenkrieg gegen Deutschland, 316–320. Грёлер предполагал, будто оценки полиции содержат заниженные данные о погибших в Дрездене и в ходе других налетов процентов на 40–50, что не обязательно верно, и был вынужден переносить статистические выкладки марта на апрель из-за прекращения поступления сведений от полиции. .