Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

В тюрингском Гёрмаре Хильдегард Пробст признавала 1 июля 1945 г.: «Я больше не хочу писать никуда и никому, ибо каждый день страстно жду твоего возвращения. Потому что солдаты возвращаются домой каждый день». Но она пока еще не чувствовала готовности перестать вести дневник, начатый после того, как ее муж Фриц оказался в списках пропавших без вести после Сталинграда. Местоположение сына Карла Хайнца тоже долго оставалось невыясненным, но он вернулся, а отец – нет [1143] MfK-FA, 3.2002.0306, дневник Хильдегард П., 1 July and 1 Aug. 1945. .

Семьи прикрепляли фотографии к доскам объявлений на железнодорожных вокзалах и станциях в надежде, что, может быть, кто-нибудь из возвращающихся домой товарищей принесет весть о канувших в неизвестность близких. Священнослужители публиковали молитвы за пропавших в приходских вестниках, а в сентябре 1947 г. протестантская Миссия спасения посвятила целую неделю молитвам за них. Службам предстояло начинаться словами книги пророка Иеремии (29:14):

«И буду Я найден вами, говорит Господь, и возвращу вас из плена и соберу вас из всех народов и из всех мест, куда Я изгнал вас, говорит Господь, и возвращу вас в то место, откуда переселил вас» [1144] Gregor, ‘«Is he still alive, or long since dead?»‘, 190 and 186–191; также Lehmann, Gefangenschaft und Heimkehr, 115–117; Moeller, War Stories, chapter 4; Kaminsky (ed.). Heimkehr 1948. .

Некоторые священнослужители давали разрешение ставить надгробия над пустыми могилами не вернувшихся домой солдат, в том числе и тех, чей статус оставался невыясненным. Ожидая возвращения сына в Хильдесхайме, 2 сентября 1947 г. фрау Р. написала католическому священнику о своих разговорах с возвратившимися солдатами, что привело ее к мнению, будто условия содержания пленных в СССР «куда хуже», чем в «немецких концентрационных лагерях». Тогда как «невинные люди, всего лишь выполнявшие свой долг на фронте», вынуждены страдать длительное время, «людей в концентрационных лагерях быстро подвергали анестезии в газовых камерах», хотя, добавляла она, «ужасно и совсем нехорошо поступать с людьми подобным образом» [1145] Biess, ‘Survivors of totalitarianism’ // Schissler (ed.). The Miracle Years, 57–82, письмо фрау Р. на с. 63. .

Большинство из 17,3 миллиона солдат вермахта служили на Восточном фронте, но только 3,06 миллиона человек попали в советский плен. Большинство частей смогли отойти и сдаться войскам западных держав в последние недели боевых действий: 3,1 миллиона военнопленных взяли американцы, 3,64 миллиона человек – британцы и 940 000 – французы. В Соединенных Штатах и Британии военнопленных использовали на сельскохозяйственных работах; во Франции и Советском Союзе – на восстановлении разрушенного хозяйства. Хотя подобная практика означала нарушение Женевской конвенции, победители не меняли подход в течение нескольких лет после войны. К концу 1948 г., однако, большинство бывших военнослужащих вермахта возвратились в Германию из плена на западе и в Советском Союзе [1146] Overmans, Deutsche militärische Verluste , 286, table 65. .

В декабре 1949 г. доктор Август Тёппервин освободился из лагеря в Польше и вернулся в Золинген. Дом его разбомбили, но Маргаретe и двое детей пережили войну. Тёппервин поступил в штат своей школы в должности гимназического преподавателя (Studienrat), кем был все четырнадцать лет до призыва в вермахт [1147] Orlowski and Schneider (eds.). ‘Erschie ß en will ich nicht!’, 360–361. .

Возвращавшиеся военнопленные часто становились пациентами медицинских работников, а немецкие психиатры вновь вспомнили термин «дистрофия» применительно к состоянию больных. Недоедание и бескрайние русские просторы приводили к возникновению апатии, депрессии и морально угнетенному состоянию. По всей видимости, у немецких военнопленных даже «природа и выражение лиц сделались русскими» и они «утратили значительную часть своих человеческих качеств». Психологи, совсем недавно певшие хвалу превосходству немецких мужчин, теперь опасались вероятной утраты немецкими военнопленными на востоке половых инстинктов. Но одно дело ставить диагнозы пострадавшим от войны, а другое – выслушивать их. Медицинские карты бывших солдат позволяют отчетливо выявить неизбывно терзавшие их душевную боль и чувство вины, часто связанные с погибшими товарищами. Если верить его врачу, Гельмута Г. «никогда не покидало сильнейшее чувство вины». Первый срок боевой службы Гельмута завершился в конце войны, когда в мае 1945 г. он с солдатами получил приказ отойти к Эльбе и сдаться американцам. 19-летний молодой командир чувствовал, что подвел подчиненных – совсем юнцов и «стариков» из мужчин старшего и среднего возраста. Он не дожидался отстающих в ходе крайне изматывающего форсированного марша и считал это нарушением первого правила армейского «товарищества» [1148] Biess, ‘Survivors of totalitarianism’, 59–61; Herzog, ‘Desperately seeking normality’ // Bessel and Schumann (eds.). Life after Death, 177–178; Goltermann, Die Gesellschaft der Überlebenden, 90–91. .

Рудольфу Б. потребовалась психиатрическая помощь в 1949 г. В свое время он выбрал карьеру профессионального военного, а в начале 1943 г. получил ранение в плечевую часть руки. На госпитальной койке ему снились события, предшествовавшие ранению, и он выкрикивал во сне воинские команды. Навязчивые переживания фрагментарно прорывались в его беседах с психиатром, которому он признавался: «Поневоле я должен думать, что все кончилось. Мне что, все мерещится? Зачем все эти жертвы, эти потери? Все напрасно. Предательство, саботаж. Я не могу…» Буквально через секунду тон Рудольфа резко повысился, и он закричал в озлоблении: «Так, значит, все так. Все напрасно, да, да. Я псих или только схожу с ума?.. (Люди стали другими?) Люди, люди ничего не стоят. Поверьте мне, доктор, так все было, у нас действительно имелось тайное оружие». В конце концов он переключился с лозунгов Геббельса к десяти заповедям: «Да, да, сказано: не убий», а потом затих. Все, во что он прежде верил – ценность жертвенности, предательство заговорщиков офицеров, товарищество и наличие у Германии «тайного оружия», сулившего «окончательную победу», что оправдывало любые смерти и любую эскалацию, – никуда не делось и жило в нем спустя четыре года после окончания войны. В отличие от большинства представителей немецкого общества, Рудольф Б. оказался не в состоянии перестать твердить о том, во что верил и чем жил с 1939 г. [1149] Goltermann, Die Gesellschaft der Überlebenden , 55–57. .

Вильм Хозенфельд угодил в плен 17 января 1945 г. В мае его отправили в лагерь для офицеров под Минск, где на протяжении следующих месяцев трижды допрашивали сотрудники НКВД. Поскольку Хозенфельд служил офицером в разведке штаба командования варшавского гарнизона, они считали его участником антисоветских операций германских разведслужб и не верили в роль всего лишь организатора спортивных и учебных мероприятий. За полгода одиночного заключения здоровье Хозенфельда сильно ухудшилось. В конце 1945 г., с возвращением на обычный режим вместе с прочими 2000 пленных в лагере, он смог регулярно писать семье. Здоровье поправилось, и его перевели в лагерь под Бобруйск.