Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

9 мая 1945 г. немцы проснулись побежденными. Тишина и спокойствие были поразительными. Ни взрывов снарядов и бомб, ни светомаскировки. Наступил мир, но не тот, которого столь страстно желали немцы. Не случилось, однако, и уничтожения, которого они с ужасом ожидали. Для понимания 16-летнего Вильгельма Кёрнера все происходившее оказалось слишком трудным, и он ничего не писал в дневнике целую неделю, взявшись за перо только ради желания дать выход терзавшей его душевной муке:

«9 мая, безусловно, войдет в немецкую историю как самый черный день. Капитуляция! Мы, сегодняшняя молодежь, вычеркнули это слово из нашего лексикона, и вот теперь мы вынуждены становиться свидетелями того, как немецкий народ после почти шестилетней битвы во вражеском окружении вынужден складывать оружие. И как же отважно несли и несут наши люди бремя нужды и лишений!»

«Теперь только от нас зависит не растерять тот дух, что вселен в нас, и помнить, что мы немцы, – продолжал он. – Если забудем об этом, станем предателями павших за наше лучшее отечество». Сын директора школы в Бремене, прошедший гитлерюгенд, службу в ПВО и в итоге в фольксштурме, Вильгельм был попросту еще слишком молод и верил в способность пронести военный патриотизм через реалии полного поражения [1127] KA 2035, Вильгельм К., b. 1929, записи в дневнике на 23 Mar. 1942–29 May 1947: 16 May 1945. .

В последнем рапорте по состоянию морального духа населения в конце марта 1945 г. СД поднимала вопрос пораженчества – ширившейся в народе уверенности, что никакие военные усилия более не спасут Германию. Риск революционного подъема, так пугавшего нацистов все время, отсутствовал, вместо него они обнаружили «глубоко засевшее разочарование из-за обманутых надежд, чувство огорчения, отчаяния, горечи и нарастающей ярости, включая тех, на чей счет в этой войне не выпало ничего иного, кроме жертв и работы». Первой реакцией стал скорее не бунт, а острое желание пожалеть самих себя; осведомители доносили о высказываниях вроде следующего: «Мы не заслужили, чтобы нас привели к такой катастрофе». В подобных сантиментах больше ханжеского, чем антифашистского, ибо люди всех слоев общества «отпускали себе вину за то, какой оборот приняли события войны», утверждая, «будто не на них лежит ответственность за руководство войной и политикой». Тогда вопрос «вины» крутился вокруг главных злодеев, возглавлявших Германию на пути к величайшему крушению. И у тех, кто помнил еженедельные статьи Геббельса в Das Reich с призывами к германскому народу полагаться на нацистское руководство на протяжении всех кризисов войны, не оставалось сомнения в том, кто ответствен за поражение нации [1128] MadR, 6738: конец марта 1945 г. .

Прислушиваясь к разговорам на улицах восточного пригорода Фридрихсхаген на исходе апреля, когда еще полыхали бои за центр Берлина, Лизелотта Гюнцель испытала неприятное удивление от того, сколь стремительно меняли люди политическую ориентацию, «проклиная Гитлера». «Заснули и проснулись. Вчера они все нацисты, а теперь уже враз коммунисты. Из коричневой шкуры в красную, – отметила в дневнике 17-летняя девушка, решительно заметив: – Я буду держаться подальше от всякого партийного восторга. В лучшем случае стану социал-демократом, как родители». Когда распространились известия о самоубийствах Гитлера и Геббельса, люди почувствовали себя брошенными руководством; их охватили ярость и возмущение, а заодно и ощущение, будто жизнь под пятой диктатуры освобождает любого от личной ответственности за все случившееся [1129] Hammer and Nieden, ‘Sehr selten habe ich geweint’, 333: дневник Лизелотты Г., 29 April 1945. .

Только первая встреча с победителями поставила немцев перед лицом вины иного рода. В середине октября 1944 г. вовсю шли бои за Ахен, а отдел психологической войны американской армии составил первые отчеты по данным с немецкой территории. Он выявил «латентное и, вероятно, глубоко затаенное чувство вины из-за нечеловеческих жестокостей, совершенных немецкими армиями в Европе, особенно на востоке и против евреев». «Немцы смирились с мыслью о возмездии и надеются единственно на то, что американцы сдержат ярость тех, кто придет покарать их. Но непонятно, какое наказание они готовы принять» [1130] Bankier, ‘German public awareness of the final solution’ // Cesarani (ed.). The Final Solution, 216, со ссылкой на Управление психологической войны армии США, 13 Oct. 1944, National Archives, Washington DC, RG 226 Entry 16, File 1 18485. .

Более странной чертой личных встреч между победителями и побежденными в начале лета 1945 г. стали спорадические провокации нравственной расплаты. Писатель и издатель Герман Казак описывал одну такую встречу в июне 1945 г. на вилле в Потсдаме. Там советский офицер начал рассказывать о своей в то время несовершеннолетней сестре:

«Ее мучил и насиловал немецкий солдат; по его (офицера) словам, солдат имел “рыжие волосы и глаза как у быка”. Мы сидели, а грузинский офицер воскликнул в гневе, что даже мысли об этом вызывают в нем желание сворачивать людям головы. “Но, – добавил он после паузы, – вы-то хорошие, вы хорошие». И он cсылался на то, что умеет вести себя. И мы должны признать, он действительно умел. Возмущение из-за страданий его несчастной сестры кипело в нем и прорывалось наружу; и сколь часто в те дни и недели да и на самом деле на протяжении всех нацистских лет мы вновь и вновь чувствовали вину за то, что мы немцы. После периода его пребывания, продлившегося для нас невероятно долго, хотя на самом деле продолжавшегося не более полутора часов, он откланялся, пообещав вернуться на следующий день, и отбыл… Какой позор и какое унижение родиться среди немцев!»

Примечательно, что летом 1945 г. победителям зачастую приходилось вступать в диалоги с побежденным противником, заставляя отдельных немцев осознать чудовищность их деяний. В подвале, где пряталась Герта фон Гебхардт, один советский солдат часами беседовал с собравшимися там жильцами дома, то и дело стращая их казнью. В другом случае 29-летняя медсестра записала то, как офицер, который «всегда относился очень хорошо и дружелюбно» к ее детям, зашел как-то к ней в комнату, взял на руки самого маленького и, глядя на других, сказал: «“Красивые детки! У меня тоже были жена и ребенок, год всего! Немцы убили их обоих. Вот так!” И он жестом показал, будто вспарывает живот! “Эсэсовцы?” – спросила я. Он кивнул. (Он был евреем.)» [1131] Hoffmann, ‘Besiegte, Besatzer, Beobachter’, 36–37, со ссылкой на Kasack, Dreizehn Wochen, 225; and Irmela D., ‘Tagebuch aus der Russenzeit’ (Berliner Geschichtswerkstatt). .

В то время как угроза насилия заставила немцев воспринимать себя коллективно виноватыми, данное обстоятельство создавало новые барьеры, мешая переосмыслению роли и ответственности каждого в отдельности. 12 апреля 1945 г., когда американцы и британцы уже перешли Рейн, а Красная армия сосредоточивалась для последнего прыжка на Одере, Урсула фон Кардорфф довольно откровенно писала о страхе и собственном чувстве вины: «И когда придут другие [союзники] с их безграничной ненавистью и ужасными обвинениями, нам придется сидеть и молчать, ибо правы они». Однако для многих немцев подобная открытость становилась кратким мигом и не длилась долго, улетучившись вскоре после поражения. Побывав в Германии в 1949 г., Ханна Арендт удивилась отсутствию у ее бывших соотечественников духовного побуждения и желания обсуждать случившееся. Когда Урсула фон Кардорфф готовила дневник к публикации в 1962 г., она тихонько удалила оттуда строки с признанием вины немцев [1132] Kardorff, Berliner Aufzeichnungen, 306: 12 April 1945; Hoffmann, ‘Besiegte, Besatzer, Beobachter’, 25. .