Елизавета Переяслова - Братья

Вдруг затрещали под тяжелой лапой кусты, с потревоженных еловых лап посыпался снег. На поляну, сверкая глазами, вышел медведь. Оробевшая девушка протянула ему угощение. Зверь фыркнул, потянул носом, принюхиваясь, подошел к ней. Любава проговорила слова, которым ее научил старейшина, поставила перед зверем открытый горшок, полный душистого липового меда. Зверь подошел, понюхал мед, взглянул исподлобья на обомлевшую девушку, встал на задние лапы – Любава оказалась чуть не вдвое меньше его – и заревел. Любава, решив, что прогневала лесного хозяина, и он, почуяв подмену, сейчас ее задерет, лишилась чувств.

Очнулась в маленькой хижине. которую и избой назвать то было нельзя. Так, яма в горушке, обложенная бревнами да крыша навалена сверху. Рядом сидел незнакомый мужчина. Невысокий, с темными курчавым волосами, в завитках которых зацепилось несколько сосновых иголок. Маленькие глазки смотрели на девушку без злобы.

– А медведь где? – только и смогла выдавить из себя Любава.

– Ушел косолапый. Я его прогнал, тебя к себе принес. Крынки твои тоже целехоньки. Вон, стоят.

Любава разразилась слезами. Теперь из-за ее трусости медведь осерчает, разорит все борти и не будет меда, которым кормится целое селение!

Незнакомец испуганно смотрел на нее, неловко пытался успокоить. Когда Любава объяснила ему, что случилось, покачал головой. Он, мол, не знал.

– Так ты тут, получается, вместо дочки старейшины?

– Выходит, что так. Уж лучше бы Загляда сама пошла. Она смелая, не побоялась бы.

– Ну, я вон здоровый мужик, и то не знаю, выдержал бы, если бы медведь на меня пошел. Да ты не бойся… Придумаем что-нибудь. А Загляду твою надо бы проучить, чтобы впредь не повадно было другими прикрываться. Отдыхай пока. Я скоро приду.

И незнакомец шагнул в низенькую дверь избушки. Любава какое-то время лежала, отогреваясь. Потом задумала отблагодарить незнакомца. Все-таки он спас ее от медведя. Разыскала где-то под лавкой ведро. Выбралась за дверь – набрать воды или, на худой конец, снега, сварить похлебку. От хижины шла куда-то в лес узенькая тропинка. Любава, рассудив, что, скорее всего тропинка ведет к роднику, отправилась по ней. Как она и думала, узенькая тропинка принимала ее к бессонному родничку.

В хижине, после того, как она растопила маленькую печурку, стало теплей и уютней. Порывшись по узким, полупустым полкам, Любава нашла мешочек с крупой, пару луковиц, кузовок с сушеными грибами. Покрошила все в успевшую закипеть воду. Пока похлебка томилась на огне, девушка вытрясла тяжелую, пропахшую дымом шубу, на которой лежала. Вымыла полы, разогнала успевших устроиться по углам пауков. Похлебку, которая уже успела свариться, щедро сдобрила сметаной, приготовленной для медведя – все равно лесному хозяину она теперь ни к чему. Нашла еще одну посудину, поменьше, разболтала в подогретой воде малиновое варенье – тоже из медвежьего угощения. К тому времени, когда хозяин вернулся в свою хижину, которую, вообще-то, можно было назвать берлогой, там было тепло и уютно, пахло едой. Любава же, свернувшись калачиком, спала, завернувшись в широкую шкуру. Ночь, проведенная в зимнем лесу, не прошла для нее даром. Девушку свалила простуда. Всю она горела в огне, жадно припадала пересохшими губами к кружке с подслащенной медом водой. А под утро ее затрясло в жестоком ознобе. Маленькая печурка горела во всю мощь, но земляные стены, пусть и укрытые бревнами, не могли удержать тепло так же хорошо, как добрая, сложенная на века изба. Девушка схватилась за грудь, закашлялась так, что чуть не свалилась с узенькой лавки. Он вздохнул, осторожно, чтобы не напугать девушку, снял с нее пропитанную потом одежду, скинул рубаху сам и, приподняв шубу, улегся рядом с девушкой. Ничего срамного в мыслях его не было – только желание согреть колотящуюся в ознобе девушку. Та сперва всполошилась, но после, почувствовав живое тепло, отмякла, прижалась плотней. Задышала ровно, засыпая.

Не день и не два пролежала Любава на узкой лавке, то мечась в жару, то впадая от бессилия в сон. Хозяин о ней заботился, поил жирным лосиным молоком, мясом птицы, кормил клюквой, растертой с медом. Неделю Любава пролежала больная. За это время хозяин берлоги стал ей дорог. Наконец настал вечер, когда больше нельзя было не заговаривать о ее возвращении домой. Решено было, что завтра он поводит Любаву домой. Девушка завела было разговор о том, что в селении его кто-нибудь да пристроит, а одному зиму зимовать – трудно. Но хозяин был тверд: в селение он не пойдет. Любава решила, что как-нибудь да устроит по-своему, а пока для виду согласилась, что он просто проводит ее до опушки леса у самой избы гончара, Любавиного дядьки.

В ту ночь Любава никак не могла заснуть. Сама мысль о том, что она может потерять его навсегда, заставляла сердце болезненно биться в груди. Наконец она решилась: скинула рубаху, и прокралась к лавке на которой спал хозяин. Она надеялась, что с помощью женских чар сможет его удержать. Но это была их единственная ночь.

Наутро, когда разомлевшая Любава открыла глаза, было уже светло. Хозяина в берлоге не было. Девушка наскоро прибралась, приготовила похлебку, размышляя о том, кто же будет готовить ему еду, если он все-таки решится остаться зимовать в лесу. Солнце начало катиться к закату, а хозяин все не возвращался. Девушка решила, что он раздумал провожать ее или решил, что не стоит с ней связываться после того, как она сама ночь пришла к нему. Любава собрала свои небогатые пожитки – пара пустых горшков из-под меда, сметаны и варенья, да праздничный убор, в который ее обрядили, провожая в жены к медведю, и тронулась в путь.

Сперва девушка замешкалась – ведь в берлогу она попала без памяти, и не знала, в какую сторону теперь идти. Потом решила направиться по единственной узкой тропинке, уходящей в глубь леса. Авось да выведет к знакомым местам. Но тропинка становилась все уже, все чаще вокруг нее появлялись звериные следы и отметины от огромных когтей – свежие царапины на коре деревьев выше роста взрослого мужчины. Любава взмолилась пращурам, чтобы медведь-шатун, который, видно, повадился шастать вокруг лесного домишки, на нее не наткнулся. А то вдруг затрещат сейчас кусты, да появится из них живая гора в свалявшейся за зиму бурой шерсти и спросит, где угощение, которое готовили всем селением! Что будет тогда она отвечать?

Но то ли боги слишком глубоко спали, то ли прогневала их Любава – пошла в лес вместо другой, да угощение отдала не лесному хозяину, а незнакомому парню. Прямо на девушку из кустов вышел, потряхивая лобастой башкой, медведь. Именно такой, каким она его представляла – громадный, свирепый, с алой слюнявой пастью, в клочьях свалявшейся на загривке шерсти. У Любавы подкосились ноги, она рухнула прямо на снег, протянула к зверю руки с пустыми горшками, умоляя его о прощении, и провалилась в глубокое забытье.