Наг Стернин - Ведьмы

Леля вынула из печи каравай, и был он ну ничуть не хуже, чем у бабушки: румяный, пышный, а уж запах… В другое бы время Леля и в ладошки заплескала бы и заскакала козой и нос задрала, а сегодня нет. Не в духе Леля. И мысли ее одолели, и чувства.

В героях ходил, конечно, Тумаш, кто ж еще? И вышло с ним все по воеводы Бусовым словам. На отвальном пиру оказал ему Брячко честь небывалую, пригласил вместе с дядей, с Дедятой за верхний стол, и Буслая гридю усадил рядом. По велению княжича принесли волхвы превеликую братину, наполнили ее зеленым вином, и над тою братиной принял княжич у молодцев обряд побратимства, а нож для кровь отворить воевода дал свой. Смешали молодцы кровь из левых рук над братиной, слили в зелено вино, и пили то вино все гриди. Так что не с одним Буслаем побратался Тумаш, со всею дружиною.

Леля накрыла каравай чистой холстиной, сбрызнула водицы. Пусть остывает. Сама же ухватилась за горшок, пора ставить в печь репу, чтобы поспела упреть к обеду. Руки все делали сами, что им – работа привычная, голова же была занята мыслями про Тумаша, про Ждана, козленка безрогого, который туда же, да и про себя мысли, чего уж там, про себя тоже. Вышло все ладно, по задуманному, высокое получилось волхебство и славная работа, а никому не расскажешь, и нет тебе за это ни почета, ни славы, пальцем на тебя никто не кажет и за спиною языком не цокает восхищенно.

Тумаша княжич у Дедяты в дружину просил-таки, отпусти, мол, сделай милость, хоть Бус и предупреждал, что ничего из того не получится. Дедята от гордости раздулся, важный сидел и все усы себе рукою гладил. Тумаша, однако, не отдал, сказал, что держит-де себе за восприемника в роду. А княжич, за то, что вырастил Дедята племянника таким молодцем, возгласил ему здравицу, и весь стол ту здравицу пил стоя, и волхвы тоже пили. Потом княжич повелел считать Дедяту не в дани, а в потуге, и от такой чести вся окрестная старши́на пришли в полное изумление, рты пораскрывали. И не в том дело, что потуг меньше дани, ничего он не меньше, а в том дело, что потужный муж не данный мужик, он человек самостоятельный. И на пирах его место в совете за верхним столом, и судить его может лишь княжий тиун, и обидеть его – князю-батюшке обиду нанести, и на вече его слово среди старши́ны. Да только ли в этом дело? За Дедятою вверх весь род тянется.

Бабушка отрезала от каравая кус хлеба, намазала сверху коровьим маслом. Предложила Леле, но Леля отмахнулась, до того ли, да и руки заняты, работа. Дел еще сколько? А есть сейчас бестолку, не ко времени, охотку только отобьешь, ни пользы, ни смысла и, вообще, ни к чему. А Ждан – ну, ни смех ли? – пыжится, пыжится, а сам похож на брата, как цыпленок на петуха: ручки-ножки тоненьки, носик остренький, голосом пискляв. Такому, скажем, на Оку идти за сторожей, испугается, заплачет: "Ой-ёй-ёй, боюсь!" А если и не заплачет, куда ему, и хилый, и маленький, и дурак, а Тумаш добрый молодец красивый и сильный. Бабушка ела хлеб и нахваливала Лелю, хочешь-не-хочешь, а услышишь: рукодельница ты моя, златорукая, да и хлеб, мол, у тебя небывалый, да и масло-де неслыханное, да и князь такого в тереме своем златоверхом не едал, а после прервала вдруг свои восхваления, ткнула в Лелю пальцем и сказала:

– Замри!

Леля тянулась с миской к полке, руки вверху на отлете, сама на цыпочках, попробуй-ка замереть, когда так стоишь. Но замерла. Что делать. Кто замирать не умеет, никогда тому людям глаз не отвести, не бывать тому невидимкою.

Бабушка глядела на Лелю весело: подловила, мол, за уши длинные лестелюбивые развешенные, и было это особенно обидно, не слушала Леля вовсе те похвалы неумеренные, мысли имела совсем другие, свои, и вообще посторонние. А хлеб и вправду хороший, и масло хорошее, так что нечего.

Стояла Леля из последних сил, лицо кровью налилось, руки вот-вот отвалятся, но стояла, не дрогнула, замертво скорее упадет, чем пошевелится.

– Отомри, – сжалилась бабушка.

Леля опустилась на лавку, с натугой перевела дух.

– Ну и что? – сказала бабушка осудительно. – Чужие шли. Враги.

– Не увидели, – выдавила Леля чужим голосом. – Мимо прошли.

– Не увидели? – обличала бабушка. – А на что ты сейчас годная? Воздух ртом ловить и руками-ногами трястись? Ты отмереть должна такая, чтобы ножом в спину насмерть ткнуть. Стрелу послать через реку беспромашно. Каждое твое движение должно быть ловкое, ладное, чтобы посередине того движения замерев, стоять без усталости хоть бы и весь трехсветный день, чтобы варяги, в упор смотря, тебя не видели.

– Ничего-ничего, – мстительно сказала уязвленная в самое сердце Леля, – я тебя тоже когда-нибудь подловлю.

– Это навряд, – уронила бабушка насмешливо. – Не бывать тому, нерадива ты в учебе. Много проку бы от меня было при варяжьем налете, будь я такая. Сдернула, помнится, бабушка меня с полатей сонную, лук мне в руки, а мама шипит: "Скорей, скорей!", а трубы сигнальные в колодце под полатями ревут: "Буль-буль-буль!" Выскочили мы из дому, а они, варяги, вот они, тут.

– Отчего же в других избах не слыхали сигналов колодезных?

– Устали, верно. Да и выпито было немало. Дни стояли вот так же осенние, только кончилась охота с перевесами на птицу перелетную, сети еще не успели снять. Так и остались те сети в лесах, снимать их стало некому. Идешь зимой по лесу, а они качаются меж деревьев, все обледенелые и в снегу. Да. Варяги уменье волховальное не игрой проверяли, смертью, сильные были, умелые, хитрые. Стрелы из себя вырезали каленым железом безжалостно, яд-то был медленный. И я ночью болиголов-траву искала на запах, а запах у нее какой? То-то. И корней лютика тоже надергала я, а бабушка варила зелье, торопилась, боялась опоздать, а мама сторожила варягов. Сорвались бы с места ночью, вышли бы в Оку, лови их тогда… Ну, что рот раскрыла? Муха влетит.

Леля слушала бабушку, как завороженная, а тут такие слова. Она, бабушка, всегда так, нечестно это, нехорошо. А бабушка продолжала с неумолимостью:

– Почему злое это бесиво ядовитое мы варили с лютиком?

– Потому что осень была, вот почему, – хмуро отвечала Леля. – И лютик был в самой поре.

– Где лютейший корень берут, на реке, болоте? – наседала бабушка.

– В Занарье, вот где, – сказала Леля и добавила язвительно, – а теперь ты станешь спрашивать, какой лютик брать, а после…

– Ну и какой? – открыто насмехалась бабушка.

– Шеломный, вот какой, – сердито сказала Леля и надулась. Потвора, надутостью внучки нимало не смутясь, ехидничала:

– Вона как, шеломный, стало быть! Ай-да умница, ай-да знахарка, ай-да ведьма, прям-таки колдунья настоящая, впору требы творить. А если бесиво должно врага твоего в срок назначенный погубить? Пороть тебя некому, неуку.

Леля так возмутилась, что даже вскочила на ноги.