Наг Стернин - Ведьмы

Потвора подошла вплотную. Бобич отвесил ей блудливый поклон и сказал со всею возможной язвительностью:

– Здравствуй, свет-Потворушка, каргушенька ты моя, подколодненькая, лисанька мерзопакостная вонючая густопсовая, пням замшелым ненадобная.

– И ты, уж пожалуйста, здрав будь, – ответила Потвора весело, – чтобы умного кого в твое место не прислали бы.

– Что тебе на печи не лежится не воняется? Куда путь держишь, поганенькая?

– Как всегда. Ты туда, а я уж и оттуда.

– А что ж ты, сучка ты лисья драная облезлая, вынюхиваешь тут высматриваешь?

– Как лисе и положено, мышкую. Грызунов мелких ловлю и давлю.

Потвора оскалила два ряда крепчайших и белейших зубов, лязгнула ими прямо перед Бобичевым носом так, что даже отшатнулся Облакогонитель в невольном испуге. Все слова язвительные у него из головы будто вымело. А Потвора засмеялась снисходительно и сказала:

– Не ходи к Бажану. Не выгорит твое дело, не позорься. Ну, какой ты волхв? Тебе бы шкурами облезлыми торговать. Там был бы на месте.

И пошла-себе, не оглядываясь. И скрылась в кустах. А Бобич, опомнившись, долго еще орал ей вслед и привизгивал, и плевался в бессилии:

– Тебе ли входить в рассуждения, ты, баба, ты, скотина, ты, карга гнусная непотребная, лиса драная, не вместно-о-о!

В довершение всего, Бажана у перевесов не случилось. Заправлял всеми делами Дружина, справлялся, надо сказать, неплохо, стаю перехватили чуть ли не всю. Облакогонитель отозвал в сторонку Божедара, и вышло, что верх опять оказался за нею, за болотной кикиморой. Опередила и нос утерла. И пока он, Бобич с поганкою на озере препирался, Бажановы посланцы собирали всю старши́ну в Серпейский град на большой собор для совета.

Оказалось, не успели еще Бажановы развесить перевесы, как появилась на озере Потвора и во всеуслышанье заявила, что было ей от Рожаниц великое знамение.

Вокруг проклятой ведьмы собрался народ, и слушали ее, каргу, раскрыв рты.

– Смотрит на нас, – рассказывал Божедар, – и говорит, что-де если не будет волость Дня Рожаниц отмечать по стародавним обычаям всесоборно, наложат богини на окрестный люд великое наказание. Станут-де все бабы рожать только девок. А она, Потвора, в этом деле ни при чем, ее дело сказать, а вы-де поступайте, как знаете.

Был Божедар напуган до крайности, в лицо Бобичу заглядывал искательно: скажи, мол, сделай милость, правда ли? А что ему сказать? Кто это, кроме мерзавки Потворы, знает?

– И еще сказала, – закатывал в ужасе Божедар свои маленькие поросячьи глазки, – что поля родить зерно не будут, а скот приплода не принесет. В прошлом-де году умолила она всеблагую матушку-заступницу, а ныне не берется, потому что обиды Рожаницам множатся, и одуматься люд честной не желает. А если надеется кто на Велеса, то Велес, слов нет, великий бог, но при родах не помощник, мало ли поумирало родами и женщин, и скота? Вот и погнал отец гонцов за всею старши́ною, и за тобою тоже послал, чтобы тебе на том большом совете быть бы непременно.

Бобич в бессилии плюхнулся на пень. Вот и приноси жертвы силе и власти. Полагайся на них, на небожителей. Молнией по башке… Стоит, кикимора болотная, одна против всех, и попробуй наступи ей сапогом на шею! В чем же сила силы, если взять жизнь она, сила, в силах, а даровать не в силах? Что есть власть, если над смертным телом подвластного она властна, а над душою его бессмертною – нет? А время шло. По солнышку судя, было уже заполдень, устал он до ломоты в костях, язык впору высунуть по-собачьи. Но идти было надо, и бороться, и насмерть стоять, сдаваться на милость подколодной гадины он, Бобич, не собирается.

Под вечер пришел муром. Хворый. Аж из-за Пахры-реки пришел с надеждой на здоровье. Потвора была сама не своя, извелась, вестей из града Серпейского все не было и не было, даже Дедята не пришел. Оно, конечно, лестно, что считают тебя всеведущей, но знать-то надо, или как? Однако раз уж пришел к тебе хворый за помощью, разве можно его без той помощи оставить?

Пока Потвора выясняла, кто таков, да чей родич, да в каком колене, оказалось, что Дедятин свояк и хороший человек, Леля подтащила, приказа не дожидаючись, к устью печки лавку. Вечера холодные, как больного во дворе принимать? Дома, однако же, было темно. Леля обставила лавку со всех сторон поставцами с лучинами: глаза у бабушки старые, не ломать же их в темноте. Под огонь из опасения пожара подсунула она деревянные корытца с водой – пускай угольки от лучин сгорающих в те корытца падают, а не на пол – и позвала бабушку с муромом. Заходите, мол.

Звали мурома Зушей, говорил он по-славянски чисто и правильно, не только жена, но, как оказалось, и мать его была здешняя, из Заборья.

–Ты что припозднился? – пеняла Потвора и качала головою укоризненно. – Как я тебя сейчас смотреть буду? Темно.

– Что было делать? – оправдывался Зуша. – Утром зашел, так ведь не было тебя. А после пришли Бажановы гонцы к Дедяте, стали звать в град на собор для совета, и меня тоже стали звать. Ты, говорят, в роду своем старейшина, расскажи, говорят, как Осенины провожаете, хоть обычаи-де ваши не вполне как у нас, но похожи, однако.

– И что ты присоветовал? – спросила Потвора настороженно.

– Как это что? – удивился Зуша, устраиваясь на лавке с кряхтением. – Волю взяли старинные обычаи рушить. Ишь, сопляки мокроносые, устроили повсюду разврат и беззаконие. Уж и из рода изгнание ничего для них не значит, выродки изгойные ходят в старших волхвах. Раньше бы камнями закидали, плетьми бы гнали до самых до границ родовых земель.

Леля смотрела на мурома во все глаза и речи его слушала, как сладчайшую свирель. Вот только удивлялась, что ж бабушка не спросит, на чем собор порешил? Бабушка, однако, вопросов не задавала, а Зуша говорил о чем угодно, только не о самом главном, так шилом бы его и ткнула.

– Что за хворь тебя одолела, милый? – спрашивала Потвора,– Ну-кося, подвигайся к огню, а то видать мне тебя плохо.

– Уставать стал, – сказал Зуша сокрушенно. – Задыхаться. Воздуху не хватает мне.

– Грудь болит?

– Болит, – подтвердил Зуша. – Опояской. И в спине будто шпынь засел. За грудиной давит и подмышкой. А еще рука болит левая. И бок.

Потвора велела ему раскрыть рот, заглянула в горло. Леля сопела ей в затылок, тоже тянулась заглянуть из-за плеча.

– Свет застишь, – сказала ей Потвора. – И так ничего не видать.

Леля отодвинулась. Зуша сидел на лавке смирно, послушно вертел головой куда прикажут. Вздыхал. Потвора оттянула ему веко, долго всматривалась в глаз. Потом поморгала, потерла глаза руками и сказала Леле:

– А ну-тко, погляди ты. Глаза у меня слезятся. Не вижу.

Леля подсела к Зуше, ухватила рукой за затылок, повернула к свету, аж в шее хрустнуло.