Наг Стернин - Ведьмы

Собеседники прошли узким проходом меж стеной и вежей, огибая башню, свернули направо, обошли кругом воеводский дом и, наконец, поднялись на высокое крыльцо вежи.

В первом ярусе в трапезной палате градские бабы мыли полы. Распоряжалась бабами Малуша. Воевода хмуро посмотрел на дочь, на баб, и, не зная, к чему прицепиться, заорал злобно:

– Ну, развели хлев. Водищи набухали, хоть лебедей пускай. И тут надо бы все проверить. Тоже, небось, растащено-разворовано.

И помчался с яруса на ярус, заглядывая во все углы и закутки. С такою скоростью полетел, что Облакогонитель задохнулся на первой же лестнице.

Наконец взобрались на заборало. Бобич стал рожею красен, раскрытым ртом ловил воздух и хватался руками за бок, который кололо до спасу нет. И то сказать: ночь не спал, не завтракал, кругом бегом, да и в воздухе, не иначе как с Потворина с гадостного волхебства, ощущалась какая-то гнусность. Он ухватился рукою за край смоляного котла, торчавшего как раз посередине заборала, и немедленно к потекам смолы на боках его прилип. Воевода накинул творило, глянул хмуро на выпачканные руки Облакогонителя и сказал:

– А если и не разворовано, так грязно и неопрятно. Мешки с углем порвались, короба со смолою навалены кое-как, камни метальные раскиданы, сил моих нет, убью мерзавцев.

Бобич плюхнулся на мешки с древесным углем. Воевода пристроился неподалеку и сказал хмуро:

– Ну, что там у тебя за тайное дело? Выкладывай.

Удачный получился за лютиком поход, но какой-то безрадостный. И туда шли тяжело, а уж обратно… Ночь ли бессонная виновата, день ли такой выдался Мораний, но устала Леля до предела сил человеческих, и телом ослабела, и душою, и такие мысли забредали в ее голову, что сама она тех мыслей пугалась.

Бабушка шла тяжело, дышала со свистом, но в покое Лелю не оставляла ни на единый миг, вцепилась клещом:

– А посильнее ландыша?

– Медвежий корень.

– А посильнее медвежьего корня?

Вопросы сыпались градом, сбивали, мешали думать про главное, про то самое, вчерашнее. И делала бабушка все это нарочно, в охранительном рвении, все она, как всегда, знала, хоть и не вылезала вчера из травника до глубокой ночи.

Отвечала Леля устало, невнимательно, до того ли. А бабушка ярилась, наседала, ругала и теребила, на диво уязвительные находя слова:

– Глупости! Одолень-трава силы придает телесные, недоучка ты бестолковая, невежная… Глупости! Мак с коноплею дают забвение от разума, гонят Желю вместе с Карою. А ты у меня головкою, видно, скорбная. Не то что Бобич, но и любой хранильник его глупый в ведовстве тебя будет посильней.

Леля отмалчивалась. Возмущаться не было ни желания, ни сил, а бабушка хрипела сквозь одышку:

– Трын-трава! Трын-траву забыла? А уж тебе об ней забывать никак нельзя. Чувства в тебе неразумные, чуть что, так и вскипают пивною пеной. Только волю тебе дай, то-то дров наломаешь, а враги того лишь и ждут. Трын-трава не одурманит тебя сладкой дурью, как мак с коноплею, не согнет в покорности, как ландыш с медвежьим корнем, но чувства твои пылкие утишит, Желю от тебя отогнав. Голова твоя станет ясная, разум чист, и войдет в тебя одна лишь холодная Кара, и месть твоя холодная будет рассудочна и справедлива, и защиты от нее никакой Бобич найти не сумеет.

Дался бабушке этот самый Бобич, тьфу, тьфу и еще раз тьфу на него. А что до мести… что за сладость в ней, в холодной да справедливой? Месть – это когда в тебе каждая жилочка дрожит, сердце от счастья закатывается, душа поет. Если уж тебе что-нибудь, так и ты полной мерой. А лучше немерено!

В висках у Лели кузнечными молотками стучала кровь, и даже дышалось ей, Леле с трудом. Все вокруг было поникшее, вислое. У бабушки лицо было синюшное, ноги она волочила, и клюка двурогая в руках ее от дрожи ходила ходуном. И вдруг Леля с пронзительной ясностью увидала не глазами разума холодного, а всем своим вдруг болезненно сжавшимся сердцем, что стала бабушка вовсе старенькая, что сил жизненных осталось у нее совсем-совсем мало, и показалось ей на какой-то неуловимый миг, что скалится зловеще за бабушкиным поникшим плечом страшный Мораний череп, и блестит над бабушкиной седой головою острая ее коса.

На глаза Лелины навернулись слезы, губы задергались, и стало ей так бабушку жалко, так за бабушку страшно, что – ой!

– Ага, – сказала она скрипучим голосом, пряча за сварливостью нахлынувшие чувства, – ты насоветуешь. Напьешься этой дряни и про всех, кого любишь, забудешь, что твоя навья. Дай сюда мешок, я понесу.

Бабушка взглянула странновато, но мешок, помедлив, отдала. Шли дальше молча, и был тот их путь какой-то бесконечный. А когда уже выходили на прямоезжую дорогу к Серпейскому граду, Леля спросила тихо:

– Баба, а вот, скажем, княжич. Как думаешь, он испугался бы порчи словесной?

– Волхебства только дурак не боится.

– Ну да, – сказала Леля недоверчиво. – Один стоять против всего света не боится, а тут – тьфу, порча.

– Это совсем другое. Вон, Тумаш, один на один вышел против гриди-дружинника, а случись ему…

– Выгораживаешь, – перебила Леля бабушку. – Знаю тебя. Весь их род любишь, а оглоблю эту в особенности.

Потвора остановилась, перевела дух, вытерла с лица пот.

– Саму тебя не больно-то испугаешь, – продолжала Леля с горячностью.

– Почему? – удивилась Потвора. – Волхебство сила страшная. Что до меня, то очень я, к примеру, не хотела бы сойтись с Любомиром зубы в зубы… хотя, может быть, еще и придется. А род Темницкий, ты права, люблю. Сильные люди, смелые, верные. Гордые. Но зелья приворотного, и тем более… чего покруче, сама для тебя варить не буду, и тебе не позволю. Видала, небось, как Радуша Ослябина на Последнем поле животом своим зерна ловила?

– Очень нужен мне твой Тумаш! – возмутилась Леля. – Пускай Радка оглоблю эту твою гордую себе с потрохами забирает, кобыла грудастая. "Бабушке пожалуюсь!" Трус. Успел уже, наябедничал?

– Напраслину не возводи. И где это ты, кстати сказать, видала грудастых кобыл?

Леля невольно прыснула смешком и боднула бабушку в плечо головою. Путь близился к концу. Впереди в просвете деревьев уже проблескивала синевою Серпейка. И тут по верхушкам деревьев прокатился какой-то гул, будто далеко-далеко лопнула сильно натянутая толстая пеньковая вервь. Наземь посыпалась всяческая труха. Закачались, затрещали деревья, и вдруг налетел, поднимая в воздух тучи опавшей листвы, сильный порыв ветра.

Потвора зашаталась, повисла на клюке, рот ее широко раскрывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной на песок, и Леля с ужасом увидела, что из носа бабушки хлынула и закапала на землю страшная красная кровь.

– Баба! – завизжала она, – Что с тобой?

– Ничего, ничего, что орешь, – невнятно бормотала бабушка.