Наг Стернин - Ведьмы

– Баба, – позвала Леля неуверенным голосом.

– Ну, Потвора, вот это волхва, – сказал рядом некто голосом Тумаша. – Сильна. Такого Змеищу, закляв, от града отвести! Сама-то она где?

– Бабушка! – закричала Леля в полный голос.

– Не иначе, как Змей с собой уволок за такое ее небывалое дело, – испуганно сказала за Лелиной спиной какая-то баба. Леля стремительно обернулась.

– Куда унес?! Да я тебя за такие слова, – заорала она, не сдерживаясь. – Искать! Всем! Живо! Живо! Живо!

Сзади кто-то сгреб ее в охапку, прижал к себе и забухтел в ухо дедятиным голосом увещевательные слова:

–Ну, тихо, ну, успокойся, уже ищут, уже все ищут, ты только не волнуйся, все будет хорошо, вот увидишь.

Леля рванулась, выдираясь из цепких Дедятиных лап:

– А ну пусти, сам что стоишь?

– И я уже иду, – сказал Дедята, отпустивши Лелины плечи, но тут же схватив ее за руку. – Мы с тобою вместе идем, поняла? Вместе.

Снизу Тумаш и еще какие-то родовичи осторожно поднимали Потвору. Глаза у волхвы были закрытые, руки бессильно свисали к земле, и даже под грязью заметна была восковая бледность ее лица. Леля с отчаянием бросилась к бабушке: дышит ли, бьется ли сердце? А Дедята, крякнув, заорал вдруг диким голосом, что сейчас же проклятые ворота самолично разнесет в щепки, и побежал к тем воротам, ругаясь такими словами, что и последнему запойному пьянице в пьяном угаре произносить зазорно.

Доставить старую волхву в таком ее состоянии домой на болотное капище нечего было и думать. Потому и понесли ее в вежу, в общинную трапезную. Распоряжалась всем Леля, и ни одной живой душе даже в голову не приходило ее распоряжения оспорить. Слушались все, и Дедята слушался, и Радимир-воевода тоже слушался беспрекословно.

Несли Потвору на руках благоговейно и нежно очевидцы небывалого ее деяния, грязные, рваные, все в крови. Вокруг, чувствуя вину, суетились привратнички, и набегавшим сородникам рассказывали, закатывая глаза, такое, что дух перехватывало у сограждан от ужаса и изумления.

У входа Радимир выставил сторожу, чтобы бездельный народ возле хворой бы не толпился и исцелять бы ее Леле не мешал.

Бабушка была без памяти, и что Леля ни делала, в сознание не приходила. На капище Леля тут же сварила бы нужное снадобье, да ведь пока туда доберешься, пока обратно, уж и поздно будет. Градские бабы по ее велению тащили травы, какие имели, но хорошее снадобье из тех трав не составлялось, хоть убей. Конечно, под руками корень лютика в немыслимых количествах, но был он свежесобранный, лютее некуда, чем ту его лютость умерить? Как ядовитость его в лекарство перевести? Ни вымачивать, ни вываривать времени не было.

На вежевом крыльце за неплотно прикрытой для свежести воздуха дверью завозились, стуча сапогами, и громко о чем-то заспорили мужики. Опять! – разъярилась Леля. – Ну, я вас сейчас! – И выскочила на крыльцо страшнее Мстильниц.

Сторожа заслоняли дорогу Тумашу, и, по всему видно, дошло у них дело уже и до рукоприкладства.

– У ворот бы службу несли, как положено, и горя такого великого не приключилось бы! Б-б-ояры́! Из-за вас она жизнью рисковала, ветхая бабушка, а вам бы ее на руках носить и пылинки с нее сдувать, проходимцам, – рычал на сторожу Тумаш, и у Лели после таких Тумашовых слов вся злость куда-то пропала. Остыла Леля.

– Пропустите его, – велела она сторожам, и уставилась глазищами в раскрасневшееся лицо Тумаша. – Что у тебя?

– Дело чародейное, волхебное, без тебя его никто не решит, – твердо сказал Тумаш. – И дядя говорит: иди, мол, к Леле. Как она велит, так по ее велению с той рыбой и сделаем.

– С какой рыбой?

– Ну как же? – удивился Тумаш. – Сом, которым владыка подземный от бабушки откупился. Здоровенная рыбина, с человека ростом. Поперек ног ее лежал. В град-то мы его внесли, а как дальше быть, не знаем.

Леля обмерла. Лоб ее покрылся испариной, а колени ослабели настолько, что ухватилась она за поручни крыльцовые, чтобы на ступеньки того крыльца не упасть бы. Как же это она позабыла! Желчь рыбная! Ай-да, Горыныч! Ай-да, Владыка подземный!

– Ступай быстро к тому сому, вырежь и принеси мне рыбную желчь. Да гляди, пузырь не проткни, богами всеблагими умоляю. А рыбу вели в холодный погреб, в ле́дник положить до Бабушкиного выздоровления… пузырь, пузырь береги!

Меж тем, вести о небывалом от века событии расходились по волости, как круги по воде. В граде случилось сущее нашествие. Ближние селища стояли пусты, а со стен видно было, что и дальний народ к граду валил валом. Число очевидцев небывалого дела множилось и множилось, само оно обрастало удивительными подробностями, так что теперь его и узнать было нельзя.

Толпа косилась на бояро́в-привратничков, в них усмотрев виновников и предателей родовых заветов. Ослябю, раз уж был до полного отупения пьян, оставили в покое, пусть-де протрезвится, тогда и поговорим, что с него сейчас спросу, с пьяного. Остальных потребовали к ответу немедля. В воздухе запахло самосудною расправой.

И себя, и товарищей спас Кривой Махоня. По его рассказу вышло так, что как только увидали они, бояры́, Владыку Кощного, так и вспомнили, что тут, в граде находится виновник гнева его, ложный волхв и обманщик Бобич, коий неправедным своим волхованием вызвал Змеев праведный гнев.

– Вот тогда-то, – говорил Махоня со всей возможной убедительностью, – и побежали мы его ловить, чтобы от Горыныча им, виновным откупиться, а ворота заперли для того, чтобы не сбежал. Да если б знать, что снаружи сородичи остались, да мы бы… да ой…

Сородичи верили и не верили, однако же гнев их переключился на Облакогонителя. Где ж он, негодяй? Куда спрятался, мерзавец?

В самый разгар суматохи в град явились Новопогостовые волхвы в полном составе. Даже Колдуна престарелого притащили. Волхвы выглядели смущенно, а как подступил к ним разъяренный народ, выдали Бобича головою на его, на народного веча суд, буде удастся его, ложного волхва и самозванца изловить.

Бобич, однако, будто сквозь землю провалился, нигде его не было, чтобы из града он уходил, никто того не видал, не невидимкою же утек? Но тут в толпе появился неожиданно протрезвевший Ослябя, потолкался, пошептался с Махонею, да и заявил громогласно, что негде ему, супостату было скрыться, кроме как в самой веже, а туда без Лелиного дозволения доступа никому нет, да и ловить его там теперь бестолку, сбежал, небось, давным-предавно через подземный ход.

Меж тем, на крыльце показалась Леля. Разговоры тотчас же смолкли, все с тревогою глядели в ее осунувшееся лицо. Леля хмуро оглядела толпу, высмотрела в ней верховных волхвов и сказала устало:

– Заходите. Зовет.

По толпе, будто выдохнутый из единой груди, пронесся облегченный вздох. Люди оживились, радостно загалдели, хлопая с треском друг друга по спинам: жива, мол, великая волхва, да и что ей сдеется? Ей, великой, и силы подземные нипочем. Кое-где принялись восторженно орать славу.