Наг Стернин - Ведьмы

Волхвы с трудом протиснулись через ликующую толпу, поднялись на крыльцо, скрылись в дверях вежи и чуть ли не тотчас вышли назад с наиважным для народа сообщением. Погостом-де решено и с великою волхвою Потворой улажено, что как только станет на Наре лед, отслужить Владыке царства кощного новый молебен в глупой Бобичевой службы несуразной место. А в жертву Змею определить неезженую белую кобылку, не знавшую доселе жеребца, как нагадала только что Леля, молодая болотная волхва. И поскольку за болезнью ту службу великая волхва Потвора служить не может, обряд вести надлежит внучке ее, молодой болотной волхве Леле.

Малуша сидела на груде метальных каменьев на самом на вежевом заборале и глотала злые слезы обидные. Отчего ж она такая горемычная? Отчего судьба ей выпала злосчастная? Даже ежели родитель, грозный батюшка в граде старшим воеводой быть сподобился, так и должно ему дочку-сиротинушку утеснять-томить и всячески примучивать?

Слова у Малуши складывались такие жалостные, такие ладные и складные, хоть под гусли на посиделках как песню пой, так что принималась она незаметно для себя самой подвывать в лад тем своим собственным мыслям.

Высоко над градом кругами ходил ястреб. Пускай, пускай бы утащил кого-нибудь, хоть и отцовского любимого петуха, то-то стало бы бате в досаду. И поделом, не гоняй дочь наверх для боярской для сторожевой службы, а на тайны его всякие воеводские ей, Малуше, – тьфу! А если стал бы орать, то ему и сказала бы, что неча, мол, горло драть! И пускай потом не то что зад исполосует, пускай хоть шкуру спустит со всей спины. Но уж коли дочь у тебя за сторожа с вежи купецкие лодьи сторожит-выглядывает, то тогда пускай бояры́ бы сторожили курей, бездельники, вот так вот. Где они, бояры́ твои, э-эй, мужики, ку-ку?.. нету! Кто, небось, дрыхнет, кто зеленое глушит. Один Махоня юлит вокруг и вьется, как муха возле… вот именно, возле этого самого. Рожа хитрая и даже, вроде как, нос заострился, с чего бы? Оглядится быстренько на все четыре стороны, скажет Малуше: "Сидишь? Ну, сиди, сиди". И опять к себе в башню навратную – нырь. Вот его и посадил бы батюшка следить столичных купцов, все равно ему, кривой заразе, как видно, делать нечего, и даже ему браги не пьется.

Такую весну наколдовала подружка задушевная Леленька, что и старики подобной упомнить не могли. Погода стояла чу́дная, солнышко было ласковое. Другие девки с парнями пал пускали на новых, на зимою в лесах просеченных полях, дерева поваленные жгли для удобрения земли, весело им, а Малуша, как дура, глазей на реку, выглядывай лодью, а коли проворонишь, у родителя драгоценного на языке висит обещание одно единственное, голову ей, Малуше, продолбившее насквозь: шкуру, говорит, с задницы розгами спущу всенародно!.. не посмотрю, говорит, что взрослая девка!

На что – на что, а уж на это милый батюшка куда как спор. Чуть что, косу на руку мотать, через колено тебя гнуть и по голому заду безо всякого соображения чем ни попадя мутузить. Стыдно ведь. Ни тебе искупаться, а уж ежели с парнями поиграть, как веселой полюдной ночкой сладкою с гридей Буслаем, то и корчи из себя леший знает какую деточку-малолеточку всю из себя невинную, не тисканную и даже в ротик не целованную, не говоря уж о чем прочем. А то парень к тебе под юбку намылился, а ты вместо удовольствий о том только и думаешь, чтобы он на заду твоем подсохшие струпья от папиной науки нечаянно не ободрал бы и подол тебе не окровянил – срамота ведь! Добро бы только за собственную вину приходилось страдать. Так ведь нет, ему плевать, сама ли что сделала по нечаянности, домовой ли что натворил, перед нежным родителем ласковым в ответе все равно твоя задница.

А домовой так и норовит тебе во зло сотворить. Под локоть подтолкнет, чтобы пролила чего или разбила, или еще как напакостит. Давным-давно подметили добрые люди: – каков ты, хозяин, сам собою есть, таков и твой домовой. Ты человек добрый, и домовой твой добрый. Ну, озорничает, не без того. Шутки шутит. А вот дом бережет, и зла никакого от него нет. Но уж коли ты сам человек драчливый, то и от домового твоего ни тебе, ни твоим домашним спасу нет. Не озорничает, озорует. Не шутки шутит, изгиляется. Не веселится, издевается, и зла от него, от назольника, куча, и гили всяческой издевательской полон рот, вот так-то, батюшка. Сам хорош.

Малуша нарочно повернулась к верховьям Нары спиною, так не хотелось ей травить себе душу видом веселых лесных дымов. Да и на котел противный глаза бы не глядели. Велено ей, чтобы руки без дела не были бы, тот котел железный от ржавчины очистить и жиром бобровым топленым смазать, бабье ли и это дело?

Всеблагие небожители, какая скукота. Хоть бы купцы, наконец, пожаловали. Подняла бы Малуша тарарам на весь град, все бы забегали, засуетились, шкуры зимние стали бы доставать мены и продажи ради, а она, Малуша тут же и смылась бы, будто и не было ее. Убежала бы к своим, к молодежи в леса.

По заборалу, что на крыше складов, всем своим телом вихляясь и непотребно дергаясь опять шмурыгал Махоня. Не сиделось ему в покое, забулдыге кривому. Был он как-то по особенному раздрызган и очень не леп, и не понятно было, как всегда, то ли это он спьяну, то ли просто так, от душевной потребности в дури. Кривой прошел всю крышу, вышел на заборало дальней градской стены, постоял, поколебавшись: куда идти? Покосился на вежу, выглядывая Малушу, и пошел налево, вкруг жилого двора к навратной башне, почему-то вприпляс и с плесканьем ладошками о сапоги, ноги и живот. Жеребец стоялый.

Третью весну Малуша в девках, а все не замужем. И не сказать бы, что урод какой, совсем наоборот. А теперь, после Лелиной мази, от ее груди мужики и вовсе глаз оторвать не могут. Но одно дело тебя где на игрищах или на посиделках обшарить, на сеновале или на полянке муравчатой живот тебе заголить, под бочок подкатившись, и совсем другое – замуж. Для замужества нужен сговор родительский, а папаня всех женихов расшугал. Ходит вокруг и сверлит недреманным оком: не округлилась ли? А и закруглилась бы животом, что тут такого? Обыкновенное дело. Не она, Малуша, первая, не она и последняя, если вдруг. Когда еще и погулять, как не в девках? От мужа особо не загуляешь, потому что быть тебе тогда без головы. И Радка есть круглая дура, выскочила замуж за своего Тумаша, никого другого так и не узнав. Теперь уж и не узнает.

Родитель грозится: принесет Малуша ребенка в подоле – убьет! Ему, говорит, понизовские-де дикие обычаи не указ. Он, говорит, через нее, Малушу, еще и в столице с нужными людьми породнится. Очень надо! Высватал бы ее кто-нибудь свой, и уехали бы они молодою ватагой на новые выселки, хоть бы и в самые дикие места, хоть бы и на Москву реку, только от отца и всех этих старых зануд подалее.