Марк Рабинович - Чудотворцы

– Хуже не будет – глубокомысленно заявил Йонатан, к которому вернулась его былая уверенность.

На следующий день в Храме начались богослужения. Так как Публию ход туда был заказан, он мог узнавать о том, что там происходит лишь из уст Симона. Публий, хоть и вышел из рабства, благоразумно не упоминал о своем новом статусе и его вместе с маккавеем разместили у каких-то родственников покойного Маттитьяху, выделив каждому по комнате. Ему досталась уютная каморка с небольшим окном, сундуком, очагом и ложем, покрытым овечьей шкурой. По случаю ранних холодов очаг был явно нелишним и Публий кормил его хворостом по вечерам, чтобы спать в тепле. Днем он снова строил машины, приходил поздно, но все же находил время поболтать с Симоном.

– Горит? – взволновано спрашивал он первым делом.

– Горит – подтверждал маккавей, и больше они об этом не упоминали до конца вечера.

– Храм, конечно, не тот, что был до осквернения – рассказывал Симон – Но все же он снова стал Храмом. И люди идут в него не только со всех концов Иудеи, но и из-за ее пределов.

Так прошло семь дней, наступил восьмой, а Менора все еще горела и масло в ней все не кончалось. Неужели, я так удачно изменил форму лампад, думал он. Наконец, пришел радостный Симон и рассказал, что прибыло новое масло из Галилеи. Маккавей явно испытывал облегчение, Публий тоже, но он никак не мог понять странные взгляды, которые бросал на него Симон.

– В чем дело? – спросил Публий.

– Как ты думаешь, что произошло в храме? Тебе не кажется это чудом?

– Тоже мне чудо – скептически сказал инженер – Просто удачная конструкция.

– Возможно, не спорю. А ты не хочешь проверить?

Публий хотел, очень даже хотел. На следующий день ему принесли лампаду, такую же, какие были на Меноре, и такой же по размеру кувшинчик масла. Забросив все дела и оставив Ниттая присматривать за строительством машин, он наблюдал как горит в лампаде осьмушка масла из кувшина. Он пытался изменить форму лампады и так и этак, но с большим трудом ему удалось добиться двух с половиной дней горения.

– Это что же получается? То, что случилось там, в Храме было чудом? Не делом рук человека, а волей вашего Бога? Значит я понапрасну колдовал над лампадами?

– Дурак! – вскричал Симон – Нет, зря я тебе ухо не проколол! Да если бы ты не сделал того, что ты сделал, то не было бы и никакого чуда! Дурак!

– Не понимаю – огорчился Публий – Кто же чудотворец? Я или Он?

– Вы оба! – взревел маккавей – Как ты еще до сих пор этого не понял? Только еврей и его Господь могут творить чудеса! И только вместе!

– Но я же не еврей! – возразил инженер.

– Ты уверен?

Последнее было сказано так ехидно, что Публий принял бы это за насмешку, если бы не успел уже немного узнать своего собеседника. Нет, насмешка присутствовала, но была ли это только насмешка? Об этом следовало подумать наедине. И, чтобы сменить тему, он задал вопрос, который давно его мучил:

– Что произошло с Шуламит?

– С кем?

– С моей женой…

– Тебе виднее, ты там был.

– Не лукавь, Симон. Я о том, что случилось с ней до того.

Симон тяжело вздохнул, пошевелил угли в очаге и, наконец решившись, начал:

– Как ты уже слышал, она называет меня дядей, но это лишь потому, что я много старше ее. На самом деле она мне двоюродная сестра, а наши отцы было братьми. И все дело не в ней, а в ее отце…

– Как его звали?

– Он утратил свое имя, когда поменял его на эллинское, а его новое имя забыто.

– Он был филоэллином?

– Если бы он был всего лишь эллинистом! Тогда отец просто порвал бы с ним и на этом бы все кончилось. Все было много хуже.

Публий хотел было спросить, что могло быть хуже, но вспомнил рассказы Никандра и промолчал. А Симон продолжал свой тихий, неторопливый и очень тяжелый для него рассказ:

– Ее отец был не просто эллинистом, он был убежденным эллинистом. Поэтому он преследовал тех из нас, кто не готов был молиться чужим богам. А еще он был верным слугой Менелая. Ты знаешь, кто это?

Публий знал это имя только по бессвязным рассказам Агенора, но на всякий случай кивнул.

– У нас уже давно первосвященниками становились не самые достойные, а самые хитрые и беспринципные, особенно после того как на эту должность стали назначать иноземные цари – продолжал маккавей – Разумеется, они назначали не нее филоэллинов, суди хоть по их именам.`С времен Александра эта ползучая зараза проникала в наши дома и наши сердца. Ну подумай сам, как отличить то, что действительно хорошо в эллинизме, от того, что всего лишь привлекательно? Многие купились на это и попались на удочку эллинизма. Наверное, они все еще не вышли из египетского рабства и таскают свой "мицраим" с собой. Но, когда Антиох Великий, отец нашего Антиоха, начал быстрыми темпами закручивать гайки, многие филоэллины опомнились и поняли, что кроется за красивым фасадом олимпийских игр, красивой одежды и красивых святилищ, славящих красивых богов. Но отец твоей Шуламит был не из таких, он был упертым фанатиком эллинизации, почище наших хасидеев. Ты не забыл, что сын Великого Антиоха, Антиох Эпифан запретил нам молится по своему? И все это под страхом смерти. А кто должен следить за выполнением его указов в Иудее? Правильно, высокопоставленные филоэллины, и отцов брат стал одним из них. Тут уже одними словами не отделаешься, да он и не пытался. Поэтому на нем кровь многих из наших…

Симон, наверное, устал говорить горькие слова и несколько минут сидел молча, а потом продолжил:

– Однажды, отец пришел домой и сказал нам: "Мой брат заслуживает смерти и сегодня я пытался убить его. Это было бы милосердно, но у меня не поднялась рука на родную кровь. Горе мне – теперь его ждет худшая участь!". Я не понял тогда, что он имеет ввиду, но Йоханан, который умнее всех нас, сразу спросил с дрожью в голосе: "Неужели, херем?". Я не сразу понял, что в этом такого страшного, ведь дядя уже и так давно не общался с нами. Постой, да ты знаешь ли что такое "херем"?

Публий слышал это слово в разговорах и был уверен, что это такое ругательство.

– О, нет, это намного, намного хуже – грустно сказал Симон – "Херем" это нечто вроде проклятия. И отец проклял своего брата проклятием четвертой степени. Двадцать раз подряд он произнес, называя его по имени: "Проклят ты от земли, проклят ты от Бога, проклят ты от неба, проклят ты от всех животных". Этим он отлучил его от себя, от нас, от всего нашего мира. С тех пор ни один из тех, кто верил нашему отцу, а ему верили многие, не подал проклятому ни еды ни воды, ни слова, ни даже кивка головой. Он пыжился изо всех сил, делал вид, что ничего не случилось, но даже эллинисты отворачивались, когда проходили мимо. Куда бы он не пошел, вокруг него была пустыня, бесплодная и молчаливая. Ему оставалось или покинуть наши края или умереть. Уйти ему не хватило сил и воли, и он умер.