Марк Рабинович - Чудотворцы

Эта проникновенная речь сразу остудила страсти, а Публия заставила задуматься о том, кого же следует считать евреем. После этого, Иуда и Йонатан повернули свои войска и направились в Галаад, где доведенные до отчаяния евреи из последних сил отбивались от селевкидов в крепости Датема. Инженера Иуда оставил в Гезере и, помогая Сефи укреплять городские стены, тот неоднократно собирался отлучиться в Модиин, до которого был всего день пути, но что-то его все время останавливало. Наверное, это был просто постыдный страх, боязнь обнаружить, что его мечты – это всего лишь фантазии распаленного воображение, и что никто его там не ждет. Он понимал, что обязан объясниться с Шуламит, но малодушно оттягивал момент этого объяснения, все время клял себя за малодушие и постепенно становился противен самому себе, пока откладывать решение еще дальше стало невозможно. Наконец, он вышел в путь, сопровождаемый Сефи, который сам напросился в сопровождающие. Дорога до Модиина была хорошо утоптана и путники, выйдя утром по зимней прохладе, к полудню увидели цель своего пути далеко на холме.

– Кстати, Публий, а зачем мы туда идем? – спросил Сефи.

– Не знаю, зачем идешь ты, а я собираюсь наведаться к жене.

– Вот как? Так у тебя есть жена?

– Вроде бы…

– Ты что, не уверен в этом? – Сефи даже остановился и удивленно уставился на Публия.

Тот тоже остановился и сел на камень. Идти в Модиин ему расхотелось, точнее он безумно боялся и искал предлог, чтобы оттянуть встречу. Видя его колебания, Сефи достал из дорожной сумки хлеб, финики, вяленую козлятину и предложил перекусить. Когда они насытились, он пристально посмотрел на инженера и тихо сказал:

– Рассказывай, ты же хочешь рассказать…

Удивленный инженер вскочил на ноги, хотел было возмутиться, посмотрел в спокойные глаза хиллиарха и, не полностью отдавая себе отчет в том, что делает, рассказал ему про Шуламит почти все, опустив лишь подробности их первой встречи и их первой ночи. Закончив рассказ, Публий тут же пожалел о своей откровенности и с ужасом ждал первой фразы Сефи. Что это будет? Скабрезное замечание, выражение сочувствия или мудрый совет? Неважно! Сейчас он начнет говорить и мне захочется его тихо прирезать, чтобы он не сказал. Но то что он услышал не было ни тем, ни другим, ни третьим…

– Помнишь ту женщину, спутницу Иуды Маккаби, Диклу? – тихо сказал Сефи – Мы выросли с ней в соседних домах. Она всегда мне весело улыбалась, а у меня от этого замирало сердце… У тебя было так, что сердце пропускает удар? Наверно было… Вот я как раз об этом. Если сосчитать все удары сердца, которые я потерял, глядя на нее, то наверное получится небольшая жизнь. А она всего лишь улыбалась… Потом ее выдали замуж. Ты, наверное, спросишь, как же я? Но разве я, простой сын землепашца, мог пойти к ее отцу, знаменитому ученому. Впрочем, она могла бы и не послушаться отца, такой уж у нее характер. Вот только меня она не хотела, я был ей всего лишь другом, не более.

Он отвернулся и смотрел теперь куда-то вдаль, между недалеким Модиином, полями и стеной кедровника на горизонте. Надо бы ему что-то сказать, ободрить, подумал Публий, но тогда и ему захочется меня тихо прирезать. Нельзя тут ничего говорить, решил он, надо просто молча слушать. Сефи вздохнул и продолжил:

– Хотелось бы мне сказать, что ее муж был редкостной сволочью, но не скажу. Хотя и порядочным евреем он тоже не был, иначе не примкнул бы к эллинистам. Из-за этого Дикла от него и ушла, хорошо хоть детей у них не было. Она вернулась к отцу, а ко мне вернулась надежда. Ты же видишь, я отнюдь не урод, мне об этом говорили многие… женщины. Но оказалось, что ей не нужен красавец, у которого в голове даже меньше, чем в кошельке. То, что она искала, она нашла в Иуде, и я не удивился. Мне даже не было обидно, всего лишь горько. Ведь я готов отдать жизнь за любого из них. Ну, как тебе моя история?

Публий, не отвечая, поднялся и посмотрел на Сефи. Не знаю, сколько у него в кошельке, и сколько в голове, подумал он, а вот в сердце у него хватит на двоих. Теперь все было сказано, решение принято и он был благодарен Сефи, хотя вряд ли смог бы объяснить – за что. До Модиина оставалось всего-ничего и они дошли туда часа за два, а там их дороги разминулись.

Он снова вспомнил красавца-хилларха перед домом Хайи, потому что сердце начало давать сбои и он не мог заставить себя открыть дверь. Но открывать ее и не понадобилось – Шуламит стояла снаружи, прислонившись к камням стены и закрыв глаза. Неужели она ждала, подумал он. Да нет, невозможно, я же никого не предупредил. Он подошел и осторожно взял ее руку в свою. Ее пальцы безвольно повисли, а глаза по-прежнему были закрыты. Казалось, она не замечает его, не замечает ничего вокруг: ни дома, ни улицы, ни кривой акации за углом дома, ни колодца напротив. Ну, конечно, подумал он, у нее же закрыты глаза. Но даже открой она глаза, казалось она все так же будет смотреть в никуда, не видя ничего вокруг. Неимоверным усилием он пересилил темное отчаяние, нахлынувшее неоткуда, и заговорил. Потом он так и не смог вспомнить те слова, что порой шептал, а порой и кричал ей там у двери симонова дома. Кажется, он рассказывал ей о своей жизни, пустой и бессмысленной, потому что ее, Шуламит, не было в этой жизни. Еще он говорил о далекой стране, в которой родился и о доме, в котором вырос. Но это было так давно и теперь у него не было своего дома, а ведь каждому человеку нужно то место, куда он может вернуться и где его ждут. И он мечтал о доме и думал о той, что будет его ждать, а вот теперь оказалась, что ему нужна только она, и, если она не будет его ждать, то у него не будет места в этом мире. Вроде бы, он рассказал ей об отражении луны в глазах цвета темного песка и о солнце, проблескивающем через темную медь волос. А, может быть, он только хотел это сказать… И тогда она открыла глаза.

Как назло, тучи затянули небо и луны не было, а может быть – был безлунный конец месяца. Но над дверью догорал факел и он впился взглядом в ее глаза, как страстный любовник впивается в вожделенные губы. Если раньше в ее глазах не было ничего, то теперь там было все: безумие, страх, отчаяние и безысходность. А еще… Может быть ему это показалось, но еще там была робкая надежда. Потом она отвернулась и вошла в дом. Наверное, он мог бы последовать за ней, но он боялся спугнуть этот слабый проблеск надежды и, поэтому, ночевал на крыше, хотя ночи еще были прохладными.

Утром его разбудил Сефи, получивший приказ присоединиться к войску, выступающему на Явниэль. Вначале Сефи был безумно доволен своим новым назначением и убедил в этом Публия. Он рассказывал о богатстве приморского города, на который шел их корпус, о значении его для Иудеи, но на самом деле, как вскоре догадался инженер, он просто хотел искупаться в море.