Вадим Барташ - На дальних берегах. Книга первая. Тринадцатый год. Часть вторая

– Здравствуй, отец! – Николай выскочил из экипажа и, словно перед командиром, вытянулся в струнку и отдал честь.

Николай навсегда запомнил слова отца, которые он как-то произнёс: «Больше всего я боюсь в этой жизни, что ты, Николай или твой брат, можете опозорить нашу фамилию. Если это случится, то я этого не переживу! И поэтому вы никогда не должны забывать, что давали присягу, что вы – офицеры! Вы- русские офицеры! И самое главное для вас – офицерская честь! Она дороже всего, и даже жизни!»

Георгий Иннокентьевич, увидев младшего сына, довольно крякнул, придирчиво и очень строго его оглядел, а затем, не найдя к чему придраться, махнул рукой:

– Молодец! Выправка, какая и должна быть! И побрит, и выглядишь, как полагается настоящему военному! Во-о-озмужал!

После этого Соколовский-старший уже не сдержался и, притянув к себе сына, крепко обнял его.

Не успел Николай разжать отцовские объятия, как тут же попал в материнские. Мария Фёдоровна не могла дождаться, когда же дойдёт её очередь обнимать родимую кровинушку. Мария Фёдоровна была почти на двадцать лет младше мужа, но боялась Соколовского-старшего и была ему послушна во всём.

Когда первые эмоции от встречи немного улеглись, Соколовский представил отцу попутчиков, которые тоже сошли с экипажей.

***

Первым поздоровался Чудинов-старший. Николай сказал отцу, что это один из самых известных семипалатинских предпринимателей и что он по торговым делам направляется на Нижегородскую ярмарку. Затем был представлен Суриков. Георгий Иннокентьевич извинился, что не подготовился к визиту гостей и что дом занят перебравшимися к нему из Варшавы детьми и супругой старшего сына, и предложил семипалатинцам предоставить в их распоряжение флигель.

Чудинов-старший и Суриков тут же начали в ответ извиняться за невольное неудобство, которое они доставили хозяевам, и пожелали остановиться в какой-нибудь самарской гостинице, чтобы никак не стеснять Соколовских, но поручик уговорил попутчиков никуда не уезжать и остаться у его родителей:

– Господа, Пётр Ефимович, Алексей, да куда же вы собрались?! Оставайтесь! У нас и вам место найдётся! В конце концов, я поселюсь во флигеле сам, а вы остановитесь в приготовленной для меня комнате! Не обижайте меня!

После некоторых препирательств гости всё-таки решили остаться и вселились во флигель, а для Марка Неустроева и Никича в ближайшей самарской гостинице Алексей Суриков снял номер на двое суток.

***

Гостиница, в которую заселили Марка Неустроева и Никича, располагалась на пересечении Преображенской и Воскресенской улиц и находилась неподалёку от набережной Волги и пристани. Она была четырёхэтажной и называлась «Жигулёвской». Гостиница была достаточно презентабельной и в ней размещалась вполне приличная публика. Номера были чистые и без клопов.

В таких городах, как Самара, Марк Неустроев прежде не бывал. Для Марка всё здесь было необычно и в диковинку. Ведь после его Бородулихи даже Семипалатинск поначалу ему показался очень большим городом, но вот Самара была в пять с лишним раз больше центра Семипалатинской области (а в Семипалатинске Марк освоился и жил уже на протяжении нескольких лет). Особенно его поразил Самарский кафедральный собор, огромной гранитной глыбой возвышавшийся над всей городской застройкой.

Он был виден практически из любой точки Самары. Это было поистине гигантское культовое сооружение. А ещё Марку показалась, что и Волга была гораздо полноводнее, чем их Иртыш.

– И как в таких больших городах людям живётся? – задал Марк риторический вопрос Никичу. – Здесь же, наверное, так издёргаешься, та-ак изведёшь себя, что или с ума сойдёшь, или ещё чего хуже с тобой приключится.

– Ну, ты ещё не видел Саратов и Казань, они, пожалуй, поболе будут, – авторитетно заметил Никич, так как он там уже несколько раз побывал. – А Москва и Петербург – ещё громадней! Там вообще в каждом из них по милльону людей живёт! Нет, в Петербурге даже больше! Уже два с половиной!

– Ты шутишь?

– Нисколько!

– Ну и ну!

– Вот энто, я понимаю, города! Вот энто да-а-а! Там между прочим ходят повозки железные, которые едут на лектричестве! Представляешь? Едут сами! Ну сами по себе! Без лошадей! Вот те крест, не вру! – и Никич перекрестился.

Марк, конечно же, многое читал в газетах и книгах про такие города, как Санкт-Петербург, Париж или Вена, и знал, к примеру, что в некоторых больших европейских столицах уже были не только трамваи, но и подземные железные дороги, называвшиеся метро, о чём Никич даже не имел представления, но сейчас Марку не хотелось поддерживать разговор с Никичем, и он только поддакивал его репликам, стараясь выглядеть вежливым. А заботило его другое – на Марка навалилась тоска и теперь она не отступала и изрядно его мучила.

***

У Марка детство было нелёгкое, ему пришлось испытать много невзгод в самые ранние годы жизни: он уже знал, и что такое голод, и что такое безысходность, и что такое страшная нищета, и потому он дорожил нынешним своим местом. Ведь работать в кондитерской – это не то же самое, что быть подмастерьем у сапожника или тем более вкалывать грузчиком на пристани. А ещё он понимал, что ему не следовало проявлять свои чувства к средней дочери хозяина, так как это было для него чревато. Но он был молод, и с этим уже ничего нельзя было поделать.

Молодости всегда присущи романтические порывы.

И вот сейчас Марк готов был завыть от тоски. Он так соскучился по Катеньке, но Никичу же об этом не расскажешь.

И Марк неожиданно даже для себя расплакался.

– Ты чё, ты чё энто, паря? Случилось чё у тебя?! – всполошился Никич.

– Да нет, ничего такого, Никита Ермолаевич! Домой просто что-то захотелось.

– Ну, ты энто, – Никич почесал свою плешь, – ты не убивайся уж очень. Мы ещё даже до Нижнего не доехали! А в скорости по Волге поплывём! И знаешь, как будет красиво?! О-о! – Никич закачал головой и восторженно зацокал языком. – Такой красотищи я больше нигде не видывал! Волга всё-таки – есть Волга!

– Ну, да, Волга – это сердце России, – согласился Марк и, повернувшись лицом к стене, немного успокоился и задремал.

Никич опять почесал свою плешь и развёл руками:

– Ну, не поймёшь энту нынешнюю молодёжь! Вроде впервые путешествует, столько уже повидал, а ему, видите ли, всё энто и не любо, и домой вдруг заохотилось. Чудной! Никак не разберусь я в нём…

Георгий Иннокентьевич вызвал Степана. Это был его бывший денщик. Ему было под шестьдесят лет, и свыше сорока из них он служил верой и правдой. Как и хозяин, он тоже вышел в отставку, но был ещё крепким стариканом. В доме полковника он теперь выполнял роль дворецкого и заодно следил за порядком. Ну а порядок у Соколовского-старшего по раз и навсегда заведённому правилу поддерживался идеальный. Как в доме, так и в саду.