Михаил Строганов - Камни Господни

Невеста проскользнула вместе с кучером и Белухой в церковь.

— Пора и нам, — Савва подтолкнул казака. — Пошли же скорее…

— Без меня все равно не начнут, — довольно улыбнулся казак. — И обручиться и повенчаться успею! Погодь, постоим здесь маненько, вдруг сам Григорий Аникиевич на мою свадьбу пожалует!

В храме было темно и тихо: только голос священника, дыхание присутствующих, да доносящееся с улицы беспокойное переступание лошадей. Поблескивали огоньки редких свечей, пахло сыром и пирогами, совсем как в детстве так, что Василько, закрыв глаза, буквально ощутил себя в родной избе, где он с трудом мог залезть на лавку, где запросто умещалось его пятеро братьев и сестер. В доме, на стенах которого жили вырезанные батюшкой диковинные райские птицы, с женскими лицами, а сверху денно и нощно светили рукотворные царь-солнце и царица-луна.

«Господи, хорошо-то как!» — Василько открыл глаза. В колышущейся светотени казак увидел выходящего из царских врат священника в праздничных ризах. Он шел с поднятыми кверху Крестом и Евангелием, читая молитвы, слова которых Василько никак не мог разобрать. «Чудно, слушаю и ничего не разумею! — Василько посмотрел на Савву, затем на Карего. — Ей Богу, чудно! Слушают, как ни в чем не бывало, лбы крестят, а я ни слова понять не могу!»

Священник положил Крест и Евангелие на аналой, протянул обручающимся свечи и начал обмахивать их кадилом. Курящийся ладан странно напомнили клубы самопальных выстрелов, и даже в высоком голосе священника звучал визг летящих пуль. Василько спешно перекрестился.

Подали кольца. Волнуясь, Василько зацепил с лежащей на блюде подушечки сразу оба, хотел, было вернуть одно свое на место, да дрогнули онемевшие пальцы, кольцо сорвалось вниз, покатилось по полу, пока бесследно не сгинуло в одной из щелей.

Возникшую заминку священник разрешил быстро, он вернулся в алтарь и вышел оттуда уже с новыми кольцами, которые надел сам жениху и невесте.

— Имаши ли раб Божий Василий произволение благое и непринужденное взятии в жены сию рабу Божию Акулину ею же перед собою зде видеши?

— Имею, честный отче! — словно в полусне ответил Васильке Ему чудилось, что он вместе со своими братьями и сестрами сидит на завалинке и они играют в «колечко». Старшая сестра Аринка вкладывает в ладошки-лодочки свою «лодочку», приговаривая нараспев:

«Колечко-колечко, выйди на крылечко!

Низко упало — я тебя искала.

Дождичек брызнет, ветерочек свиснет,

В грязюшке темной кончишь век свой скромной…»

Сестра подходила к каждому и проводила лодочкой по рукам, ничего не оставляя, пока не поравнялась с Василькой. Он почувствовал, как в его руки скользнуло что то липкое и обжигающе горячее. Забыв об игре, Василько заглянул в лодочку и обомлел от ужаса — в его руках лежали мертвые ледяные глаза забравшей его семью коровьей смерти…

Казак швырнул глаза вниз, и принялся их топтать каблуками. Он неистово топал, крутил подошвами, бормоча грозные слова детской потешки. Покончив с глазами, Василько заглянул под ноги, и с ужасом осознал, что начисто растоптал, размазал по церковному полу свою венчальную свечу…

Акулина, не дождавшись конца венчания, в слезах выбежала из храма вон. Казака, то ли опоенного зельем, то ли обезумевшего от бесовских видений, поспешно увезли на строгановский двор.

Позднее туда явилась и Белуха, деловито объявив, что венчание состоится в Канкоре, а здесь достаточно и обручения. Что обиды на Васильку невеста не держит, и по-прежнему считает его своим женихом и будущим мужем.

Казак молча выслушал монотонную, будто заученную речь Акулининой тетки и, выругавшись матерно, заметил:

— Это ваши проклятые вороны на меня чары наслали. Истинный Бог, так! Не даром перед венчанием на них Карий указал, а я, дурья башка, истину мимо ушей пропустил! Как сразу не разумел, что лучше душегуба беду никто не учует…

Ночью навалился мороз, лютый, какой изредка случается в крещенские дни. Деревья, дома, изгороди заиндевели, небо выморозилось, обнажая допотопный остов мироздания, оттого свет звезд становился нестерпимым для человеческого ума. Над городком встала тишина, от которой хочется молиться и плакать.

Не сон, а тяжелый морок поглощал Савву, томил ужасающими образами, заставлял снова и снова переживать несостоявшееся венчание, истолковывая его как грозное предзнаменование. Он вспомнил о своем видении, непостижимо приоткрывшем грядущее на вечерней службе в Благовещенском соборе. Там промелькнули перед его глазами и отразились во фресках лица отца и сына Строгановых Аники и Семена, наемника Карего, холопа Офоньки. Сегодня возник пятый лик — казака Черномыса, со слезами на глазах отплясывающего в храме юродивого.

Стало трудно дышать, мучила жажда. Савва поднялся, не спеша подошел к ведру с квасом, зачерпнул полный ковш — ядреный, кислый, ударяющий в дыхание, он был крепкий, как хорошо выдержанная брага. Бросило в пот, сначала большие соленые капли выступили на лбу, затем на шее и вот, обняли все тело паутиной скользящих холодом нитей.

«Господи, — Савва перекрестился, — не оставляй нас, как пастырь стада, в руках лукавых волков».

Накинул на плечи полушубок и вышел во двор. Волчий вой доносился со стороны леса, разгоняясь по толстому льду замерзшей Камы, врывался в городок долгими утробными звуками матерого: «у-у-у-о-о-а-а». Ему вслед высокими голосами с взлаиванием вторили переярки: «у-у-ау-ау-о-о». Проведя не один год в Парме, среди зырян и пермяков, Снегов научился хорошо различать волчьи голоса. Потому-то теперь больше всего волновало отсутствие воя волчицы.

Не чуя холода, Савва жадно прислушивался к вызывающему ужасу волчьему многоголосию — бесовской литургии, как ее называл настоятель Пыскорского монастыря Варлаам.

«Господи, да что же это, нет волчицы… — внезапная догадка опалила, словно прошедшая рядом молния, — никак ее кличут?! Оборотни…»

Савва забежал в дом, кинулся было к Черномысу, но казак мертвецки спал мучительным пьяным сном, бормоча и всхлипывая во сне. Подойти к Даниле Снегов не захотел, знал, что Карий никогда не спит, а лишь чутко дремлет, наготове держа в рукаве смертоносное стальное жало. Да и о чем посреди ночи он станет разговаривать с наемным убийцей: что ему чудятся лики, что среди обложивших город волков не хватает волчицы?

— Ложись спать, монах, — голос Карего прозвучал неожиданно и властно. Савва растерялся, буркнув в ответ:

— Я еще не монах, послушник…

— Какая разница, — усмехнулся Карий. — Волк и волчонок — одно племя.

Такое сравнение Савве не понравилось, но он промолчал — спорить было и поздно, и ни к чему.