Лариса Шубникова - Я тебе не ровня

Мать Шумского заневоленная любовью своей к Андрюхиному отцу и сыном – малым детёнком – металась в богатых боярских хоромах, аки птичка, а улететь не могла. Страдала, теснимая женой боярина и ее бабьим ближним кругом, жалилась малому Андрейке. Вечор, бывало, придет к нему в ложницу, обнимет и шепчет:

– Сыночек мой, радость моя единственная.

Андрей хоть подлеток, а все понимал, видел, поди, что мамка не хозяйка, но и не чернавка. Жалел ее, защищал, как разумел. Когда схоронили ее, мамку-то, сполна хлебнул чашу того горького винца – полукрового. И не боярин, и не холоп. Пригульный!

Шумской пожалел рыжую, освободил безо всякой виры. Взгляд ее дышащий, теплый, благодарный и удивленный согрел. С того и радость. Будто пташку выпустил* на волю.

–Ты чего обомлел-то, сармат, сук те в дышло? Накрыл колодой пряники мои! – Дёмка не унимался.

Андрей и, правда обомлел, токмо не от того, что пряников лишился, а от Аришкиного взора. Смотрела-то с теплом, и Шумской понял – первая так на него смотрит. Девки все больше с опаской, а кто и нос воротит, знают, поди, что из сарматов. А эта…

– Демьян, будет тебе горло-то драть. Мне твои пряники без надобности. Я их не ем, – выдавил Андрей, все еще глядя на рыжую.

– Тьфу, достался дружок – лысый лужок. И, правда, на кой ляд тебе пряники? Тебе бы все хлебом крупчатым* напираться.

Дёмка речь свою ядовитую оборвал: из-за хоромин показался молодой ратник. Машка потянула Аринку за руку, бежать за собой приневолила. А как инако? Девкам ходу в ратный круг не было: хоть боярышне, хоть славнице простой. Увидят – не спустят.

Андрей аж шею свернул, глядя вслед рыжей, и дрогнул, когда поймал ее взгляд; Аришка тащилась за Марией и оглядывалась на него, Шумского.

– Демьян Акимыч, батюшка велит к нему идти. И тебя, боярин Андрей, ждет незамедлительно. Ляхи… – ратник манил за собой.

Другим разом-то от слова «ляхи» у Шумского все бы мысли изветрились из головы, а ныне…

Шли в гридницу к боярину – серьезные, напряженные – а Андрей все о рыжей думал. Понимал, что не к добру, но мысли поди-ка, выкини.

Боярин Аким уж на крыльце ждал:

– Плететесь, аки мерины трухлявые. Заходите, нето. – По голосу уж понятно – беда.

В гриднице собрались десятники, и пошел разговор воинский. Ляхи пограбили-презвились в Супятово, как у себя дома. Идут по Ржавихе на четырех ладьях, груженых, тяжелых. Еще и коней везут. Холопов не брали: вырезали всех вчистую.

Думать долго не стали, и полетели гонцы в Богуново собирать отряд, поднимать на конь ратников. Андрей в свой удел отправил ближника, а сам остался ночевать у Дёмки в хоромах. Почитай всю ночь говорили, переговаривали – как и где брать ляхов.

Утресь на боярском подворье кутерьма и гомон! Ратники Шумского прибыли и остановились перед крепостными воротами. А вот местные все вошкались, собирались.

Шумской уже доспешный, но без шелома, стоял у крыльца, глядя на сборы скорые, примечая всё и всех. Вон десяток Демьяна – мужики борзые, куражные. Фаддеевские воины – хмурые, жилистые, да злые.

Из Богуново прибыл воевода Медведев и устроил разнос сыну своему:

– Етить тя, Акимка! Прохлопал Супятово! Дурень! Тебе про ляхов-то когда доложили, а? Все телился, обсосок! Кровь людская на тебе! Не споймаешь беззаконцев, я сам тебя мужицкого звания лишу! – орал напрасно.

Кто ж знал, что ляхи обнаглеют настолько, что под носом у ратной сотни так набезобразить смогут. Но на заметку взяли – стеречь надо глазастее, ухи держать востро и упреждать любые набеги.

Андрей-то не особо слушал, все знал и так, что будет сказано воеводой. Смотрел на кутерьму людскую и досмотрелся. За углом большой хоромины приметил золотую косу Аришки.

С крыльца его снесло скоренько. Шагнул узнать, что понадобилось девке в такой-то день на шумном боярском подворье. Арина его заметила и вздохнула облегченно. Шумской чуть из сапог не выпрыгнул, когда понял – его дожидалась!

– Смотри, Арина, опять косой зацепишься, – сказал, да сам себя и укорил. Ведь не о том думал-то, пока шел к ней.

– Боярин, здрав будь, – поклонилась, звякнув навесями на очелье. – Я на малое время, уж прости, что так не к месту.

– Иди за мной. – Заметил боярин, что девка сторожится, видать пришла с делом каким и не хочет, чтобы заметили: в одной руке туес, в другой узелок маленький.

Отошли чинными порядком в конюшню. Там окромя Буяна уж и не было ничьих скотин: все под седлом, да на дворе.

– Что ты? – и в глаза ей заглянул.

А там опять сверкание весеннее, будто солнышком пригревает. Аринка взгляда не спрятала, улыбнулась и туесок малый ему протянула:

– Боярин, не сочти за великий труд, отдай Демьяну Акимычу. Ведь пожалел вчера меня, виры большой не стребовал. Тут пряники печатные, как он просил.

Шумской удивился, но туес принял, подвесил на седло Буяна.

– Передам. – Сказал и приметил, что Аришка вроде-как замялась. – Еще что? Для Фаддея подарочек?

И язык прикусил от словоблудия. Ить тьму времени не говорил так по-веселому, аж до улыбки.

– Нет…. Тебе вот, – и тянет ему узел.

Взял, любопытствуя, разметал ткань, а там…хлеб крупчатый, горячий еще. Дрогнуло сердце, не устояло перед такой заботой. Чтоб такие хлеба испечь к утру, надобно всю ночь не спать. А пуще всего изумило – запомнила, что любит он, Шумской.

– Мне-то за что? – старался голос умерить, чтоб не трепыхался.

– За доброту, боярин. Пожалел меня вчера, так чем я отплатить могу? – улыбается, ей Богу, улыбается и без хитрости всякой.

– Сама пекла? – мог бы и не спрашивать: глаза у Арины красные, правда, не спала….

– Сама, боярин, – поклонилась Ариша. – Вира-то с меня, не с холопки, а долги надо отдавать.

И смотрит, словно ласкает. Андрею бы отвернуться, поблагодарив, а он опять загляделся. Если бы не Буян, что заржал тихо и ткнулся мордой в плечо Арины, то так бы и стоял Шумской, глядел на косу золотую, на очелье, что прикрывало высокий белый лоб, да на лицо – тонкое и нежное.

– Хряпа, вот неугомонный! – девушка отпихнула ладошкой настырного коня, засмеялась, но умолкла, опасливо поглядев на Андрея. – Прости, боярин, я коня твоего не порчу, и первая к нему не лезу.

– Уже испортила. – Вроде про Буяна, а вроде и про себя сказал-то.

– Чем же? – и улыбается, окаянная.

А тут еще как назло в малое оконце конюшни солнце заглянуло, облило, окатило Аринку светом своим ярким, будто золотом обдало косу ее, зажгло сиянием нестерпимым.

Шумской отвернулся, сунул узел с теплым хлебом в седельную суму и взлетел голубем на Буяна. Уж оттуда, глядя с высоты на Арину высказал:

– Смотри мне. Сказал же, не спущу.

– Наговариваешь ты на себя, боярин Андрей, – покачала головой: навеси зазвенели, – и на меня.