Михаил Беглов - Две неравные половины одной жизни. Книга первая

А вот Сашкину семью в разряд «процветающих» никак нельзя было отнести. Отец работал в каком-то «закрытом» НИИ, причем даже Александр так до конца и не понимал, чем они там занимались. Чем-то важным, связанным с оборонкой, пояснял он друзьям. Мать работала в бухгалтерии того же НИИ, потому воровать кроме «военных секретов» им было нечего. Но этим, естественно, они не занимались, да и не могли, так как за чистотой их социалистической совести неусыпно наблюдали соответствующие органы. Так что для них шутливое проклятие из «Брильянтовой руки», – «чтобы ты жил на одну зарплату», – было повседневной реальностью. Нет, естественно, они не голодали, да и особо ни в чем не нуждались – двух зарплат вполне хватало на нормальное безбедное существование, но все же деньги приходилось считать, чтобы покрывать все нужды относительно молодой семьи.

Потихоньку небольшими группами ребята стали покидать актовый зал. Кто-то шел с друзьями праздновать домой, кто-то решил погулять по городу, а некоторые спешили к родителям, которые ждали их за накрытым столом. Андрей предупредил своих, чтобы его рано не ждали.

– Как хочешь, конечно…, – очень многозначительно сказала ему на прощание мама – Зинаида Викторовна голосом, который он называл «Тон №1». В переводе с актерского на общечеловеческий это означало: «Ты, конечно, можешь поступать, как считаешь нужным, но мы хотели отметить твое окончание школы всей семьей». К счастью, рядом оказался отец, который тут же оценил ситуацию и быстро нашелся: «У меня есть тоже предложение – пусть он сегодня спокойно погуляет со своими одноклассниками. А вот в субботу я предлагаю сходить всем вместе в какой-нибудь хороший ресторан. Не часто сын заканчивает школу!».

– Ура- ура, мы пойдем в субботу в ресторан, – как бы подвела итог разговору выскочившая из своей комнаты на шум в коридоре старшая сестра.

Андрей с детства знал, что он родился в нужном месте. Правда, у него были определенные сомнения насчет того, что он появился на свет в правильное время. То ли дело начало 19го века – эпоха Лермонтова и Пушкина, войны с Наполеоном. Партизаны, гусары, дуэли, тайные свидания – это же так романтично. Или хотя бы в начале 20-го, когда технология перевернула жизнь людей – первые аэропланы, первые автомобили. Родиться при свечах, а потом получить возможность жить при электрическом освещении. Это же чудо какое-то! Опять же Первая мировая война, а потом революция в России – столько возможностей для подвига. Или же на худой конец, как и отец, воевать в Великой Отечественной. Вот тогда делалась история, не то, что сейчас, думал он. А нынче как-то все тихо и спокойно как на болоте. Если бы не борьба с империализмом, то совсем было бы скучно.

С семьей Андрею действительно очень повезло. Не любить его мать – Зинаиду Викторовну было невозможно – красавица, словно созданная для кино, инженер по образованию, но актриса в душе и по призванию, она отказалась от карьеры ради мужа и детей и никогда об этом не жалела, но точно также, как офицера всегда можно узнать по строгой выправке и прямой спине, так и в ней легко угадывалась «актерская кость».

С папой – Владленом Ивановичем – они, собственно говоря, и познакомились в любительском театре, когда он вернулся с фронта после тяжелого ранения. Андрей всегда умилялся, разглядывая старые черно-белые фотографии тех лет. Особенно ему нравилась одна, на которой отец был запечатлен в кожаной офицерской куртке с армейским ремнём на талии. Как можно было не влюбиться в этого скромного до застенчивости красавца-офицера в потертой тужурке, а ему не отдать свое сердце веселой красавице-приме, вместе с которой они стали играть главные роли в театральных постановках, а затем и в жизни. С тех самых времен за ней и сохранился небольшой «грешок» – любовь к театральным мизансценам, которых у нее было в запасе на каждый случай жизни. Так, например, слегка откинутая назад голова с рукой на лбу означало: «Я плохо себя чувствую!» или «Я в печали!». Но они никого в семье не раздражали, потому что, несмотря на всю их театральность, были очень искренними и естественными.

Мама Андрея была необычайно мила своей непосредственностью, какой-то наивностью, безгранично доверяла всем людям, даже совершенно незнакомым. Дети зачастую этим пользовались, придумывая для оправдания каких-то своих проступков всякие небылицы, – и она всему верила. Они, например, научились незаметно вскрывать, не нарушая целостности упаковки, большие коробки шоколадных конфет, которые к большим праздникам или приходу гостей всегда хранились на верхней полке в югославской «стенке» в гостиной. Когда коробки, наконец, открывались, там всегда не хватало одной-двух, а то и трех конфет. «Да что же такое! Везде воруют!» – искренне возмущалась мама. Она даже одно время стала собирать вложенные в коробки маленькие беленькие бумажки с надписью: «Проверено укладчицей №…», чтобы отослать их на фабрику. Но бабушка ее отговорила.

– У меня есть определенные подозрения, куда могут пропадать конфеты, – как всегда жестким тоном сказала бабушка, многозначительно посмотрев на Андрея с сестрой.

Бабушку дети, честно говоря, немного побаивались. Невысокого роста, худенькая, всегда аккуратно одетая и причёсанная, она дожила почти до ста лет и до последнего дня выкуривала по пачке крепчайших болгарских сигарет в день. Предпочитала она «Опал», но не брезговала и «Стюардессой» и «Ту-134». На эту темы был даже такой скабрезный анекдот: «Летят как-то двое в самолете «Ту-134», и после взлета один другому, провожая взглядом разносившую леденцы девушку, говорит: «Не хотите ли «Стюардессу»?». А тот ему отвечает: «Нет, спасибо, у меня «Опал». (Для более молодых читателей на всякий случай разъясню – тогда еще в самолетах можно было свободно курить).

Бабушка всегда следила за своей внешностью – пудрилась, подводила черным карандашом глаза, клала румяна на щеки. Волосы она зачесывала назад и сильно стягивала в небольшой пучок на затылке. В ней было больше энергии, чем во всей остальной семье вместе взятой. Дом полностью держался на ней. Она ходила, а, вернее, бегала по магазинам и рынкам, убиралась в квартире, готовила еду. У нее повсюду был «блат», то есть «свои» продавцы, мастера по ремонту обуви, приемщицы в химчистке. Поэтому ей всегда оставляли самые лучшие куски мяса, самые свежие и, естественно, дефицитные продукты. Свою красоту мама унаследовала от бабушки – мы видели ее выгоревшие от времени черно-белые фотографии в молодости и, казалось, что с них на нас сморит какая-нибудь актриса времен «немого кино». Четкий профиль, строго очерченные губы, загадочный взгляд из-под вуали.

Публично говорить об этом было не принято, но мама как-то обмолвилась, что бабушка – родом из семьи очень богатого волжского купца. Разбогатев на торговле рыбой и черной икрой, он в начале 20-го века переехал в Москву и ему когда-то принадлежал дом на нынешней площади Восстания. Андрей иногда ходил гулять в тот район, рассматривая там дома и гадая, какой же из них мог принадлежать прапрапрадеду. Была там еще какая-то темная история, о которой ни бабушка, ни мама так и не поведали в деталях. Поэтому было лишь известно, что, получив вполне приличное образование, бабушка, будучи тогда совсем молодой девушкой, ушла из дома, записалась в армию санитаркой и на фронте в Первую мировую вытаскивала раненных из-под огня. А после революции, поскольку была грамотной, работала машинисткой в ВЧК чуть ли не у самого Дзержинского. Стенографировала допросы. В доме даже сохранилась старенькая немецкая печатная машинка фирмы «Ундервуд», которая была в прекрасном рабочем состоянии. Поэтому печатать Алексей научился раньше, чем писать. «Нравы в те времена были очень свободные», – туманно сказала как-то мама, не поясняя, что она, собственно, имеет в виду. Но света на жизнь ее и бабушки в 20-30-е годы проливать не захотела. Уже гораздо позже до Андрея, что называется, «дошло», что бабушка родила маму задолго до того, как вышла за муж за того, кто был вписан в метрике как ее отец. Впрочем, и он задержался на их семейном горизонте весьма недолго. А почему он пропал и куда – об этом в семье тоже не было принято говорить. Может, просто ушел, не выдержав жесткого характера бабушки, а, может, был репрессирован.